Родственные слова: каяться, горевать, убиваться.

— Видишь его? — спросил однажды Папа, когда Лизель стояла, перегнувшись через перила. — Там, в воде?

Река текла не очень быстро. В ее медленной ряби Лизель сумела разглядеть очертания Максова лица. Перистые волосы и все остальное.

— Он все время дрался с фюрером в нашем подвале.

— Езус, Мария и Йозеф. — Папины руки стиснули занозистое дерево. — Я идиот.

Нет, Папа.

Просто ты человек.

Эти слова пришли к Лизель больше года спустя, в подвале, где она писала свою историю. Девочка пожалела, что не додумалась до них там, на мосту.

— Я глупый, — сказал Ганс Хуберман своей приемной дочери. — И добрый. Отчего получается самый большой идиот на свете. Понимаешь, ведь я хочу, чтобы за мной пришли. Всё лучше этого ожидания.

Гансу Хуберману нужно было оправдание. Ему нужно было знать, что Макс Ванденбург покинул его дом по веской причине.

Наконец, после трех почти недель ожидания, он решил, что его час настал.

Было поздно.

Возвращаясь от фрау Хольцапфель, Лизель заметила на улице двоих мужчин в длинных черных плащах и скорее бросилась домой.

— Папа, Папа! — Она чуть не снесла кухонный стол. — Папа, они здесь!

Первой вышла Мама:

— Что за крик, свинюха? Кто это здесь?

— Гестапо!

— Ганси!

Тот был уже там — вышел из дому встречать. Лизель хотела догнать Папу, но Роза удержала, и они вдвоем смотрели из окна.

Папа вышел к калитке. Беспокойно мялся.

Мама сжала Лизель за плечи.

Плащи прошли мимо.

Папа обернулся на окно и, встревоженный, вышел за ограду. И крикнул вслед тем двоим:

— Эй! Я здесь. Это я вам нужен. Я в этом доме живу.

Люди в плащах задержались лишь на миг и сверились с блокнотами.

— Нет-нет, — сказали они ему. Голоса у них были низкие и дородные. — Увы, ты для нас староват.

Они двинулись дальше, но не ушли далеко — остановились у дома № 35 и свернули в открытую калитку.

— Фрау Штайнер? — спросили они, когда им открыли дверь.

— Да, я.

— Нам нужно с вами поговорить.

Двое в плащах стояли на крыльце утлой коробки Штайнеров, как зачехленные колонны.

Зачем-то им нужен был мальчик.

Мужчины в плащах пришли за Руди.

По словам младшей из сестер Руди Штайнера, на кухне сидели два чудища. Их голоса методично месили дверь, по другую сторону которой трое других Штайнеров играли в домино. Остальные трое, ни о чем не ведая, слушали радио в спальне. Руди надеялся, что разговор на кухне никак не связан с тем, что случилось на прошлой неделе в школе. Там произошло кое-что, чем он не стал делиться с Лизель и о чем не говорил дома.

* * * СЕРЫЙ ДЕНЬ, МАЛЕНЬКАЯ ШКОЛЬНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ * * *

Трое мальчиков стояли в ряд. Их формуляры и тела подвергались тщательному осмотру.

Когда закончили четвертую партию в домино, Руди принялся составлять костяшки рядами, выкладывая по полу гостиной извилистые узоры. По своему обыкновению он оставлял в рядах пропуски, на случай, если вмешается бандитский палец кого-нибудь из младших, как оно обычно и бывало.

— Руди, можно мне щелкнуть?

— Нет.

— А мне?

— Нет. Все вместе будем.

Он составил три строя, которые тянулись к одной доминошной башне в центре. Сейчас они увидят, как все, что было так тщательно спланировано, рухнет, и улыбнутся красоте разрушения.

Голоса с кухни стали громче, один громоздился на другой, желая быть услышанным. Разные фразы сражались за внимание, пока между ними не встал один человек, до того молчавший.

— Нет — сказала она. И повторила: — Нет. — И даже когда остальные возобновили спор, их опять заставил смолкнуть тот же голос, только набравший силу. — Пожалуйста, — взмолилась Барбара Штайнер. — Только не мой мальчик.

— Руди, мы зажжем свечку?

Они так часто делали с отцом. Выключали свет и при свечах смотрели, как падают доминошные кости. Это как-то придавало событию величия, делало зрелищнее.

У Руди все равно затекли ноги.

— Пойду найду спички.

Выключатель был у двери.

Руди тихонько прошел к ней с коробкой спичек в одной руке, свечкой в другой.

С той стороны еще немного — и трое мужчин и одна женщина сорвутся с петель.

— Лучшие результаты в классе, — сказало одно чудище. Так гулко и сухо. — Не говоря уже о спортивных способностях. — Черт побери, зачем ему понадобилось выигрывать все эти забеги на фестивале?

Дойчер.

Черт его дери, этого Франца Дойчера!

И тут до него дошло.

Не Франца Дойчера то была вина, а самого Руди. Он хотел показать своему прежнему мучителю, на что способен, но кроме того, он хотел показать это всем. И вот теперь все — у них на кухне.

* * *

Руди зажег свечку и выключил свет.

— Готовы?

— Но я слышал, что там делается. — Дубовый голос отца нельзя было не узнать.

— Давай, Руди, ну когда уже?

— Да, но поймите, герр Штайнер, это все — ради высокой цели. Подумайте о возможностях, которые будут у вашего сына. Это на самом деле привилегия.

— Руди, свечка капает.

Он отмахнулся от них, дожидаясь опять Алекса Штайнера. И услышал его.

— Привилегия? Это бегать босиком по снегу? Прыгать с десятиметровой вышки в воду метровой глубины?

Руди прижался ухом к двери. Свечной воск таял ему на руку.

— Болтовня. — Сухой голос, негромкий и деловой, на все имел готовый ответ. — Наша школа — одна из лучших, какие только есть. Выше чем мирового класса. Мы создаем элитный слой немецких граждан во имя фюрера…

Руди больше не мог слушать.

Он соскреб воск с руки и отпрянул от сростка света, пробившегося в щель под дверью. Когда он сел, пламя погасло. Слишком много движения. Нахлынула темнота. Единственный доступный свет — белый прямоугольный трафарет по форме кухонной двери.