И тут я вспомнил, что у моей невесты не бабушка, а родная мать уже несколько лет находится в старческом доме. Считается, что там ей лучше и удобнее. И почему-то я подумал о том, что если вдруг моя судьба переломится, я стану инвалидом, то моя невеста так же легко от меня избавится, как она избавилась от своей матери, когда ту разбил паралич. Мне кажется, я в этот вечер уже решил в душе, что женюсь на Катеньке. Но случилось это через несколько лет, когда уже и бабушка умерла. Пришлось пойти на скандал с моей невестой и ее родителями, много было хлопот с разрешением на брак. На Катеньку так нажимал КГБ, заставляя ее отказаться от брака со мной, что этим только укрепили ее в желании покинуть страну. Глупо ведь, когда власти решают, кому на ком жениться и как кому жить. Она даже не хотела, чтобы ребенок родился здесь, боялась, что в будущем это ему может повредить. Вот так я получил жену, с которой могу спокойно встретить и болезнь, и старость».

— Вот, дорогие, как повезло этой Катеньке! И подумать, что таких женщин полна Россия, а Дэвид этого не знал! Сколько я знаю семей, где больные старики живут в одной комнате со всей семьей и никто не собирается от них избавиться.

— Странно, что этот Дэвид так рассуждал, заметила Галина. — Вообще-то у них на Западе старческие дома — это совсем не то, что у нас. Там, говорят, старики в этих домах имеют по отдельной комнате, и им даже дают карманные деньги на мелкие расходы.

— Ну, это ты заливаешь, Галина! — засмеялась Ольга. — Такого не может быть, чтобы старикам по отдельной комнате выделяли. А карманные деньги — это уж и вовсе чепуха на постном масле. Если государство их содержит, то какие могут быть еще карманные деньги? Это все буржуазная пропаганда.

— Да нет, может, где-то так и есть, — проговорила Лариса. — Только казенный дом — все равно не родной дом. Даже если у них там и отдельные комнаты и вообще все условия, все равно тяжело — без родных, без внуков. Вон, для старых актеров у нас прекрасный старческий дом, но я надеюсь, что мой мальчик меня туда никогда не спихнет! Я по глазам вижу, что он на такое не способен!

— Рано ты у него в глазах читать научилась! — засмеялись женщины.

Но все согласились, что провести последние дни вне родного дома — это действительно ужасно. Тут начала рассказывать свою историю Галина.

— В прошлый раз я вам рассказывала, как двое ребят художников пожертвовали своим достоинством для спасения подруг. А сегодня я вам расскажу, как «счастливое платье» заставило одну невероятную трусиху держаться в таких же обстоятельствах с невероятным мужеством.

рассказанная диссиденткой Галиной, которую она сама назвала «Историей о счастливом платье»

Была у меня подружка Марина, отличная машинистка и невероятная трусиха. Ее родителей посадили в 49-м году, и они погибли в лагерях, поэтому она считала своим долгом что-то делать для демократического движения. Но когда ей приносили для перепечатки «самиздат», она всегда предупреждала: «Ради Бога, не говорите мне, откуда и куда это идет! Я такая слабая, что боюсь не выдержать допросов. И никаких имен мне не называйте! Тех, кого я знаю, я не выдам, потому, что люблю их, а если меня начнут расспрашивать о незнакомых и угрожать — я не выдержу». Ужасно боялась она стукачей, подслушивающих аппаратов и всего, что исходит от КГБ. Но работу сама просила: «Я должна что-то делать. Только мне важно не знать ничего лишнего». Сложно с ней было. Кое-кто ее успокаивал. «Зачем им тебя брать? Если всех машинисток арестовывать, что «самиздат» печатают, то тюрьмы лопнут!» А кое-кто старался избегать иметь с Мариной дело: «Раз сама предупреждает, значит знает свои слабости: не выдержит в случае допроса».

Жила Марина бедно и все мечтала сшить себе черное бархатное платье с черными же вологодскими кружевами. Это платье было ее идеей фикс, она деньги на него несколько лет выкраивала. И вот купила она и бархат, и вологодские кружева, страшно дорогие, и отдала платье в ателье. Хотела появиться в нем на новогоднем вечере. Надо добавить, что среди наших друзей у нее была тайная любовь: вот она и мечтала предстать перед ним в этом невероятном платье-мечте. Но не удалось Марине прийти на наш новогодний вечер в своем сказочном платье: перед самым Новым годом ее арестовали. И вот идет следствие, тянется месяц за месяцем. Поначалу, узнав об аресте Марины, мы все вспомнили ее слова и решили, что начнет она давать показания, и пойдут аресты один за другим. Но время идет, а никого по ее делу не вызывают даже на допросы. И это даже плохо, потому что невозможно составить себе представление о том, как идет следствие. У Марины был старший брат, ему только дали возможность взять адвоката для нее и сообщили, когда будет суд. Конечно, на суд мы все пришли. Кому повезло, тот попал в зал, а остальные толпились в коридорах и на лестнице. Судили ее в городском суде.

И вот сидим мы в зале, ждем. Вдруг открывается дверь и два конвоира с винтовками в руках вводят нашу Марину. Весь зал ахнул. Она была в своем роскошном вечернем бархатном платье! Бледненькая, конечно, после нескольких месяцев в запертой камере, но красивая, как в сказке: уж как она ухитрилась это сделать в камере, но прическа была у нее самая что ни на есть вечерняя, в стиле «ампир», и копна белокурых волос перехвачена бархатной ленточкой. Такая же ленточка на открытой шее и на ней крестик. Это был первый знак того, что Марина держится крепко: право носить крестик в тюрьме нелегко отстоять.

И вот идет судебный процесс, и мы видим, что никаких показаний ни на кого Марина не дала. Свидетелями выступили только две ее соседки по квартире, которых КГБ заставил дать показания, что они видели, как к Марине приходили люди, приносили и уносили какие-то бумаги, Сама Марина не отрицала, что печатала «самиздат». «Я считаю, что в этом нет ничего плохого. Чтобы составить себе представление о правде, люди должны знать всю правду. Но раз людей преследуют за это, зачем же я стану помогать преследователям?» Это было все, что она сказала суду. Все остальное время процесса она почти не смотрела на судей, сидела на скамье подсудимых вполоборота к ним и спокойно смотрела в зал, на друзей, иногда нам улыбаясь. Вид у нее был такой, будто она только что танцевала вальс за вальсом и вот утомилась и отдыхает, «присев посреди бала на скамью подсудимых», как пошутил кто-то. Между прочим, тот, кого она тайно любила, глаз с нее не сводил.

Дали Марине немного, всего три года лагерей общего режима по статье «за распространение клеветы на советский строй». Когда стал известен адрес ее лагеря, я написала ей письмо и спросила, откуда у нее взялись силы, у «трусихи-то»? А Мариночка мне отвечает: «Галка! Ну, можно ли было в таком платье ронять свое достоинство! И вообще вести себя неподобающим образом? Мне было так обидно, когда меня пришли арестовывать: я как раз в тот день получила платье из ателье и не могла нарадоваться на него. Я все представляла себе, как буду в нем встречать Новый год в одной компании с Н. И вдруг являются они, за мной, и я поняла, что новогоднего вечера у меня не будет. И тогда с отчаяния я взяла и надела свое платье-мечту и в нем пошла в тюрьму. И в Новый год я мысленно была с Н. Все дело только в этом платье, а так я ведь трусиха и слабый человек, — ты же знаешь».