Повинуясь приказу Черного, хорунжий что есть сил ринулся прочь от преисподни. Пробежав с десятка три шагов, Иван сначала ощутил, как земля уходит из-под ног, затем раздался в сто крат сильнее грозового гром, а из разверзшейся земли вырвался огромный столб огня и дыма. Жаркий смерч подхватил своего творца и, вертя его, словно сорванный с ветки лист, швырнул в речные волны. Вырванный из берега силой огненного зелья гигантский ком твердокаменной глины рухнул в реку, перегородив ее почти на треть. Не послушайся – Княжич старика-пушкаря, он, несомненно, был бы погребен этой тысячепудовой глыбой.

Оглушенный взрывом, Ванька на какой-то миг лишился чувств, но, окунувшись в воду, сразу же пришел в себя.

– Кинжал не потерять бы, – промелькнуло в гудящей, словно с дикого похмелья, отчаянной казачьей голове. Выбравшись на отмель, хорунжий сунул ладонь за голенище и облегченно вздохнул – заветное оружие оказалось на месте. Лишь теперь Иван уразумел, что толкнуло его на знакомство с Мартыном и, в общем-то, дурацкую затею со взрывом пороха, – это была память об отце, единственном в станице воине, знавшем пушкарское дело.

«А отец ведь, если жив, еще совсем не стар, Новосильцева-то помоложе будет. Волне могли бы вместе со шляхтой воевать», – подумал он, глядя на расколотый его стараниями вражеский берег.

– Как закончится вся эта кутерьма, в Туретчину подамся, батюшку разыскивать.

Погруженный в свои мечтания, Княжич не заметил подъехавших собратьев, он увидел их лишь когда Маленький положил ему руку на плечо. Переглянувшись с казачонком, хорунжий малость удивился. Тот смотрел на своего начальника даже не с почтением, а с каким-то суеверным благоговением. Хотя иначе, наверное, и быть не могло, казаки ясно видели, как их хорунжий взлетел на небо, объятый огненным вихрем. И теперь, найдя его живым и невредимым, они были столь поражены, что не могли и слова сказать. Первым обрел дар речи Маленький. Потрогав Княжича да убедившись, что перед ним не призрак, Сашка растерянно промолвил:

– А Лысый-то, похоже, прав. Выходит, ты, Андреич, видать, впрямь заговоренный.

Разубеждать его Иван не стал. Надев кунтуш, нацепив оружие, он вскочил на поданного казачонком Лебедя и направился в сторону занятого воеводой поселения. Проскакав галопом с полверсты, отряд был вынужден остановиться. Ему навстречу шла огромная толпа посошных мужиков, согнанных в цареву рать для всякой черной работы. Из оружия у них были только ножи и топоры, зато многие тащили невесть откуда добытые бревна. Пробираясь сквозь толпу, казаки наконец-то добрались до деревни и только тут сообразили, откуда взялись бревна. Поселения не стало, все строения, за исключением княжеской избы, были разобраны для наведения переправы. Теперь уже не только Иван, но и все его бойцы убедились в неизбежности сражения. Чтоб приободрить загрустивших собратьев, умирать даже казакам не шибко хочется, Княжич крикнул:

– Догоняй! – и во всю прыть пустил коня к стану Хоперского полка.

Его любимец не за одну лишь масть был прозван Лебедем. Равного по резвости скакуна, пожалуй, не было во всем русском войске. Высокий, тонконогий, с небольшой, по конским меркам, головой, отороченной роскошной серебристой гривой, он, казалось, не бежал, а словно ветер, несся над землей.

Первым доскакав до казачьих землянок, жеребец, повинуясь легким движениям хозяйской руки, круто развернулся и гордо посмотрел на оставшихся далеко позади собратьев. Довольный Ванька ласково потрепал его промеж ушей, в предстоящей рубке с польскими гусарами от послушания коня зависело очень многое. В этот миг наплывающая со стороны вражеского берега туча затмила солнце и ее тень накрыла бойцов знаменной полусотни, сделав лица их какими-то безжизненно серыми.

– Недобрый знак, – аж содрогнулся Княжич. Несмотря на всю свою отчаянность, хорунжий был изрядно суеверен. Однако, когда Маленький, раззадоренный его примером, стал нещадно нахлестывать коня и вырвался из-под зловещей тени, Иван, чуток повеселев, решил:

– Не надо думать о плохом, да беду, как ворон, накликать. Может, все еще по-доброму обернется. Не зря же Шуйский всю деревню раскатал по бревнышку, наверняка велит пушки на тот берег перетаскивать. А при нашей лихости казачьей да меткости московских пушкарей, глядишь, и одолеем католиков.

– Иван Андреевич, Емельян велел, как возвернешься, сразу же к нему явиться. С час назад от воеводы посланцы приходили с какой-то вестью. Видать, желает атаман с тобой ее обсудить, – раздался за спиной у Княжича знакомый голос Ярославца.

Обернувшись, Ванька увидал стоящего у коновязи Сашку. Полухорунжий был еще изрядно бледен после ранения, но на ногах уже держался твердо и почти не хромал.

– Чего поднялся-то, иди, отлеживайся. Эдак ты за неделю не оклемаешься, – с напускною строгостью изрек Иван.

– Не то время нынче, чтоб разлеживаться, – усмехнулся Ярославец, но не стал перечить и направился к землянке.

После недавней схватки с татарвой, когда они, обнявшись, встали на краю погибели, он сделался для Княжича не менее дорог, чем Кольцо с Герасимом. «Ну, тебя-то я на завтрашнюю бойню ни за что не допущу. Пусть теперь дворянчики за государя Грозного кровушку прольют, а ты ее вчера в этой речке распроклятой предостаточно оставил», – подумал Ванька, глядя другу вслед. Присущее ему обостренное чувство справедливости подсказывало, что человек, сумевший всего за месяц превратиться из холопа-нетопыря в настоящего бойца, должен жить.

20

Скучающие у шатра охранники, увидав Ивана, с поклоном расступились. После взбучки, полученной от князя Дмитрия, они стали беспрепятственно впускать в шатер казачьих старшин. Но если простоватый вид атамана с есаулами вызывал у благородных мужей невольное раздражение, то появление разряженного в шелк и соболя хорунжего, каждый перстень на руках которого стоил целого состояния, воспринимался ими, как должное. Дорогая одежонка и породистый лик в этой жизни кой-чего да значат.

Погруженный в невеселые думы, Емельян поначалу не заметил младшего собрата. Новосильцева же вовсе не было на месте.

– Куда хозяин-то запропастился, – поинтересовался Княжич.

– За казной поехал к Шуйскому, да что-то задерживается. Наверное, отправился по сотням деньги раздавать, – не отрывая взгляда от пламени светильника, тихо промолвил атаман.

– Даже так, – усмехнулся Ванька. – Что ж, за сереброто помирать станичникам куда понятней и привычнее, чем по прихоти московского царя. Ничего не скажешь, не обделил господь умом Петра Ивановича.

Услышав явную издевку в его словах, Чуб наконецто отвернулся от светильника и одарил Ивана тяжелым, изучающим взглядом. По задорному выражению лица хорунжего он сразу понял, что тот снова совершил какое-то граничащее с безрассудством геройство, а поэтому строго вопросил:

– Все никак не уймешься? Опять кудрявую башку свою к черту в пасть совал? – и, не дожидаясь ответа, добавил: – Разум твой и особенно чутье звериное могут завтра куда больше, чем отвага, пригодиться.

Пропустив нравоучение Емельяна мимо ушей, Ванька деловито уточнил: