Я улыбаюсь.

— Чему вы смеетесь?

— Красоте Будды. Оцените, как здорово он описал причину и следствие. Ваше эго уязвлено, поэтому вы не желаете со мной разговаривать. Не исключено, что я отвечу тем, что не стану говорить с вами. Мы станем врагами, и если у нас есть оружие, будем снова и снова стрелять друг в друга в каждом последующем жизненном цикле. Понимаете всю тщету наших действий? — Я расстроил ее сильнее, чем предполагал. Словно ударил под дых, когда она предлагала мне любовь. Преступление против жизни. — Кимберли…

— Не надо.

— Кимберли, когда моей матери было шестнадцать лет, она предложила себя мамасан, с которой ее познакомили в Пат-Понге. Никто ее не принуждал — родители Нонг были людьми не того сорта. Но и не останавливал — семья жила очень бедно. Мамасан выставила ее в клубе напоказ, но не продавала, ожидая выгодного предложения. Девственность выше всего ценится японцами и другими азиатами, но маму купил англичанин лет сорока с небольшим. Многие мужчины находят особенное удовольствие в дефлорации ребенка, но я этого не понимаю. Англичанин заплатил сорок тысяч батов — астрономическую сумму. Мама настояла, чтобы неподалеку находилась подруга, и ей было не так одиноко. И пока все происходило, подруга пряталась в туалете. Англичанин был с мамой добр, если так можно выразиться. Пользовался смазкой, старался не сделать больно, а когда все закончилось, разразился слезами. Мама и ее подруга смотрели с изумлением на мужчину, вдвое старше каждой из них. Третий мир вопрошал Первый мир: если вам так плохо, зачем вы это делаете? Им было жаль его. На простыне алела кровь матери, но убивался он, а не она. Он был не похож на богача — скорее всего накопил эти деньги. Сорок тысяч батов — немалая сумма даже для европейца. Видимо, решил устроить себе что-то вроде праздника. Может быть, сделать подарок на день рождения. Когда голодаешь, думаешь только о еде. И после окончания банкета понимаешь, кто ты есть на самом деле.

Что-то мелькнуло у Джонс в глазах. Я подумал, что пробился к ее скрытому буддизму. Тайка бы психанула и ушла, но здесь над всем довлела американская воля.

Спокойный вопрос:

— Вы никогда не спали с белой женщиной?

— Нет.

— А если бы спали, то уподобились бы той девственнице, которую изнасиловал проходимец?

— Ее не изнасиловали. Она знала, на что шла. И гордилась, что за нее дали такую высокую цену. Разумеется, Нонг почти все отослала семье. Вот как здесь понимают невинность.

— В Таиланде совершеннолетие наступает в восемнадцать лет. В Штатах такое действие квалифицировали бы как изнасилование. И насильник получил бы срок до двадцати лет.

Последовало долгое молчание. Атмосфера между нами накалилась, и я понял, каким был наивным. Никакого скрытого буддизма в агенте ФБР не обнаружилось — лишь холодная ярость от того, что не реализовалось желание и не удовлетворен аппетит: черт побери, нынче вечером в холодильнике не оказалось мороженого!

— Вы никогда не задумывались над тем, что вся ваша медитация не такое уж благо в искусстве расследования?

— Не понимаю.

— Наивность. То, что, откровенно говоря, непозволительно следователю. То, как вы смотрите на Уоррена и Брэдли и на то, что они сделали с Фатимой, русской проституткой и собирались сделать со многими другими юношами и девушками. Вы же полагаете, что это чисто западная модель поведения.

Выражение моего лица говорило: «Разумеется. Как же иначе?»

— Мол, такое экзистенциальное преступление без смысла, без мотива приобретения материальной выгоды — проявление характерного для Запада потворства своим низменным желаниям. Так? Вариация на тему человека, который изнасиловал вашу мать. Заплатим по счету. Я пригласила вас сюда с определенной целью — пусть это будет моментом истины для нас обоих.

Джонс даже не пыталась скрыть высокомерия, когда требовала счет. Она расплатилась золотой карточкой «Американ экспресс» и встала. Я семенил за ней, пока она обходила бассейн между громадными бугенвиллеями и кивающими на ветерке красными цветками гибискуса. Перед входом в «Бамбуковый бар», где играл знаменитый джаз, американка посмотрела на часы. Она попросила метрдотеля найти нам тихий столик у окна. Мы сели на плетеные стулья с шикарными подушками, кондиционер исправно охлаждал воздух, в коктейлях «Маргарита» звякал лед, на кромках широких рюмок с щедрыми порциями текилы белела соль. Мы успели на первый номер. Метрдотель объявил «несравненную, потрясающую, бесподобнейшую Черную Орхидею». Старичье с энтузиазмом захлопало в ладоши, маленький оркестрик сыграл пару тактов, и она вышла.

Песня, разумеется, «Черный дрозд», какая же еще? Немного старомодная, но полная грусти. Я никогда ее раньше не слышал. И совершенно не представлял, что Фатима способна петь женским голосом. Джонс наслаждалась выражением растерянности на моем лице.

— Недурна. Конечно, не профессионалка, и джаз за пределами США разочаровывает. Но, признаюсь, недурна.

Я понял, что от Джонс ускользают некоторые особенности голоса Фатимы. Назовем их сердечностью.

«Разведи огонь, не гаси свет.

Я вернусь поздно, черный дрозд, привет».

Нет, это не просто сердечность. Слова шли словно из самого сердца, когда оно разрывается на кусочки и эти кусочки растворяются во всепоглощающей тоске Вселенной.

Способность услышать это — единственная привилегия тех, кто лишился всего на свете.

— Согласен, — ответил я и пригубил «Маргариту». — Конечно, не то что в Штатах, но недурна.

— А теперь посмотрите налево. Только не поворачивайте голову.

— Я их уже заметил.

Там сидели Уоррен и, к большому удовольствию Джонс (если судить по выражению ее лица), Викорн. Третьего, щегольски одетого коротышку тайца, она не знала, и я сказал, кто он. Это был доктор Суричай. Все трое внимательно слушали Фатиму и не собирались оборачиваться, но дива на сцене в длинном красном шелковом платье и с бусами из крупного жемчуга посмотрела в нашу сторону. Наши глаза на мгновение встретились, и она сбилась с такта. Очень непрофессиональна. Фатима тут же поправилась, и оркестр скрыл ее ошибку, но грустная тень успела подернуть ее глаза. В следующую секунду она придумала новый трюк: слегка склонила голову набок и, не сводя с меня глаз, пропела:

«Меня никто не поймет, и некому мне помочь.

О, какая тоска быть одной в эту ночь…»

— Мне пора, — сказал я, как девчонка, которая опоздала к сроку домой. И, вытянув шею и кашлянув, постарался скрыть единственный вырвавшийся из груди всхлип. Мы дождались, пока Фатима закончит песню, и под аплодисменты незаметно ушли.

* * *

— Как только Кеннеди принял решение направить военных советников в Лаос, ЦРУ осознало, что перед ним встали серьезные проблемы, — объясняла Джонс на заднем сиденье машины. — Кстати, именно ЦРУ вело там войну от начала и до конца. Проблема заключалась в опиуме. Пока Индокитаем правили французы, это их не трогало. Они считали подконтрольные территории государственной монополией со складами во Вьентьяне и Сайгоне. Когда в войну ввязались американцы, возникла естественная реакция: больше никакого опиума. Мы, как обычно, пытались снова изобрести колесо. Благородного намерения хватило минут на десять, не больше, и вот почему. Лаосская армия обладает одной специфической особенностью: она никогда, нигде и ни с кем не сражается — тем более с северовьетнамскими регулярными частями, которых боится как огня. Воевали одни только гмонги — обитающее на севере горное туземное племя. Лаотяне сильно бы обрадовались, если бы их всех перебили хошиминовцы. Американцы — решительный народ, любят драться сами и ценят тех, кто умеет это делать. Поэтому гмонги стали любимыми дрессированными зверушками ЦРУ, но их единственный недостаток заключался в том, что они не представляют своей жизни без опиума. Французы могли бы нам все это объяснить, если бы мы их спросили. Но мы не спрашивали — как же, мы ведь американцы! А ответ мог быть только таким: надо помочь гмонгам продавать опиум. Страшные лицемеры, как все тайные мстители, мы не хотели марать руки. ЦРУ стремилось свести к минимуму свое участие и привлекало тех, от кого впоследствии могло откреститься. В то время ваш полковник был еще ребенком, но он быстро усвоил урок. Поскольку он родом из Удом-Тани, то свободно говорит по-лаосски. И, пройдя практику в качестве бригадира «шестерок», получил работу по сбыту урожая. Общаться с гмонгами — все равно что иметь дело с каменным веком. Их понятия о коммерции сводятся к обмену жен на свиней. Викорн неплохо освоился в горах, но даже у него не хватило смекалки, чтобы вести дела с китайцами. Именно китайцы, а конкретно чиу-чоу, выходцы из Шаньтоу, продавали товар, когда тот попадал в города. Как же иначе? Они лучшие торгаши на свете — и сегодня, и, наверное, всю последнюю тысячу лет. Чиу-чоу заправляют этой страной и, черт побери, всем Индокитаем. ЦРУ не желало впутываться в такие дела. Но требовалось устроить так, чтобы гмонгов не слишком обманывали. Нужен был человек, который сумел бы общаться с китайцами на равных.