— Уоррен.

— Сильвестр Уоррен родился в Бостоне в семье актеров. Обычные алкоголики со склонностью к нарциссизму, его родители рано опустились и нашли единственный способ воспитывать сына — нанять за бесценок китаянку. Девушка была из народности чиу-чоу из города Шаньтоу и едва говорила по-английски. Когда отец и мать окончательно ослабели, всю заботу о доме взяла на себя китаянка. И об образовании мальчика тоже, которое имело сильный китайский налет. Чтобы выжить, Сильвестру пришлось изучить язык, и это покорило приезжих из Шаньтоу, которые искали надежные способы вложения денег в Бостоне и особенно в Нью-Йорке. Он всю жизнь был связан с этими людьми. Китайцы заплатили за его диплом, дали образование в области камневедения, вывели в бизнес и ссуживали в долг столько денег, сколько ему требовалось. Но за это он принадлежал им душой и телом. Когда ЦРУ вышло на него, он уже занимался торговлей нефритом — импортировал камни в Штаты, имел свой магазин в Манхэттене. Управление не слишком волновало возможное столкновение интересов. Согласно бумагам, он являлся образцовым брокером по продаже опиума гмонгов, когда тот попадал в Сайгон и Вьентьян. И если честно, не слишком навредил горному племени — платил им половину достойной цены. И в то же время занимался тем же, чем Викорн, — устанавливал связи в Управлении. Это делалось на случай, если бы в будущем пришлось обращаться за помощью к ЦРУ или, что вполне вероятно, если бы оно вздумало его кинуть. Он собирал свидетельства того, как это самое ЦРУ, помогая гмонгам продавать товар, раздувало героиновую эпидемию на улицах Нью-Йорка в шестидесятых и семидесятых годах. Полагаю, они с Викорном встречались не чаще раза в месяц, но много говорили по рации. Полковник не знает английского, и Уоррен, обладающий способностью выучить за месяц любой язык, овладел тайским. Викорн восхищался им всю свою сознательную жизнь: американец делал то же, что и он, но лучше и в большем масштабе. И, как и пристало янки, за гораздо большие деньги. Если Викорн наживал на опиуме миллион, Уоррен — целых десять. Но, что важнее, он обладал связями на самом верху — и в Управлении, и в Бюро. Ведь вы же понимаете, что его влияние определяет не только богатство?

Мы свернули на Уайрлесс-роуд и поехали по направлению к «Хилтону». Я размышлял о том, что произойдет дальше.

— Почему вы мне раньше не сказали?

— Потому что не собиралась вышибать из вас вашу наивность, пока вы не лишили меня моей. Мне даже где-то нравилась ваша средневековая верность полковнику — она свидетельствует о вашем сердце, но не о голове. Не будет денег — не отведаешь сладкого. Ведь так учила вас ваша мама?

— Да пошли вы… — Когда Джонс вылезала из машины, я спросил: — А Суричай? Он-то что там делал?

Она подняла руки к небу:

— Неужели я утверждала, что знаю все на свете? — и добавила: — Мне заплатить за такси или осилите? — Сунула голову обратно в салон, и мы чуть не столкнулись с ней носами. — Кстати, Уоррен взял верх. Устроил так, что через неделю или меньше меня отсюда отзовут. Наконец-то избавитесь от меня.

Я несся в машине сквозь ночь и переживал недавние события: вскоре впечатление от того, что я увидел вместе Уоррена, Викорна и Суричая, и от того, что Фатима поет в джаз-клубе, померкло в сравнении с тем потрясением, в коем я был повинен сам. Никогда раньше я не рассказывал, как впервые продали мою мать: хранил секрет в потайном, изъеденном болью уголке сердца. Я услышал об этом не от Нонг, а от Пичая. Подружкой, которая пряталась в тот давний вечер в туалете, была Уанна, его мать. Она рассказала об этом сыну, а он шепнул мне темной ночью в монастыре, когда казалось, что для нас не существует никакого будущего.

Поразительно, как эта история повлияла на меня, хотя я сам того не сознавал. А Джонс без труда раскусила: видимо, именно поэтому я никогда не спал с белой женщиной. Уж если я не мог понять в себе этого, то что вообще тогда знаю?

Добравшись до дома, я позвонил в гостиницу. Джонс уже почти спала, но, услышав меня, удивилась, заинтригованная тем, что мой голос дрожит.

— Сколько времени, исходя из принципов составления психологического портрета человека, осталось у Фатимы?

— До того, как она окончательно рехнется? Невозможно предугадать. Создание психологического портрета — это нечто вроде предсказания цен на акции. Известно, как в конечном счете поведет себя рынок, но никто не знает, когда это произойдет. Завтра, через месяц, через год. А почему такая срочность?

— Суричай, — ответил я и повесил трубку.

Но было еще кое-что иное — то, чему только тайский полицейский мог придать значение. Через пару столиков от компании Викорна сидели пятеро китайцев в деловых костюмах. Полковник не мог не знать об их присутствии. И Уоррен тоже.

Профессор Бекендорф в томе третьем своего великолепного труда «Заметки о тайской культуре» в главе 29 сам почти превращается в тайца (глава называется «Судьба и фатальность в современном Сиаме»). В этой главе он без всякого предупреждения обращается к метафизике:

«В то время как рядовой европеец предпринимает все возможное, чтобы направлять свою судьбу и контролировать ее, современный таец так же далек от такого подхода к жизни, как его предок сто или двести лет назад. Если в нынешней тайской психологии и существует такой аспект, который продолжает принимать in toto[39]доктрину буддизма кармы (столь близкую исламскому фатализму, выражаемому фразой «Все предначертано»), то это, без сомнения, убеждение: que sera, sera.[40]На первый взгляд подобный фатализм может показаться отсталым, даже извращенным, учитывая блестящий арсенал средств, которым обладает европеец в борьбе против превратностей жизни. Но любой, кто долго пробыл в королевстве, усомнится в мудрости и даже искренности европейской точки зрения. Уплатив налоги, застраховав жизнь, купив медицинскую страховку и страховку от несчастного случая, получив последние знания в маркетинге, скопив на обучение детей, выплатив алименты, обзаведясь, согласно правилам своего племени и строгим требованиям собственного статута, домом и автомобилем, распрощавшись с алкоголем, никотином, внебрачными связями и легкими наркотиками, регулярно посвящая двухнедельный отпуск восстановлению здоровья в абсолютно безопасных путешествиях и научившись суперосмотрительности в разговорах с лицами противоположного пола, рядовой европеец может изумиться (зачастую так и происходит): «Куда же меня завела жизнь?» И, ощутив себя обделенным (что тоже происходит с закономерной неизбежностью), он понимает, что все хлопоты и страховки ни на йоту не уберегли его ни от пожаров, ни от воровства, ни от наводнений, землетрясений и торнадо, ни от жульничества, ни от атак террористов, ни от бегства жены, прихватившей с собой детей, машину и все деньги с общего банковского счета. Справедливо, что болезнь или удары судьбы способны жестоко раздавить лишенного страховочной сети жителя королевства, тогда как европеец пользуется определенной степенью защиты. Но между напастями таец ведет полноценную жизнь, пребывая в состоянии пренебрежительного безразличия ко всяким неприятностям. И, согласно распространенному определению европейцев, радуется приобщению к раю для дураков. Не исключено, что это именно так, но не возразит ли тот же таец, что именно европеец сотворил себе ад для дураков?»