И покуда приготовлялось сие все, спускался день к вечеру, и следом за приведшими из города из дома их дочь его собрались и еще люди, кого детей не было с ним в то утро, но кто от всего сердца сострадал душою родичам и друзьям, и соседям своим, и также видеть желали погибель сего ужасного человека. И вот, привели Хельгу Крюгер, и она, видя собравшихся и отца своего, спрашивала, отчего так; и когда сказали ей, заплакала, и, видя столь искреннюю жалость к погибшим душам детей наших, горожане сказали ей – «Отрекись от богомерзкого родства, чтобы не было на тебе греха»; и отреклась, и сказали еще дважды, и еще дважды отреклась. Фридрих же, глядя на нее без злобы и с жалостью, улыбался все так же, и я по сю пору убежден в том, что тем днем с его разумом сотворилось неладное, и, пусть и был он еретик и чародей, а все же при том безрассудочный. И так улыбаясь, сказал он: «Дети – это всегда разочарование»; дочь же его на эти слова затряслась, опустив глаза долу, и лишь плакала, не говоря ничего ему, не отвечая на упрек его и пребывая точно бы в лихорадке.

И вот, приготовили могилу, и некто принес длинные жерди и, опустив в могилу Фридриха, связанного, что не мог он двинуться, воткнули жерди поперек той могилы чуть над лицем его, а поверх бросили одежду его, дабы закрывала она сколько-нибудь лице его от земли и было место для какого-то воздуха, с тем чтобы страдания его влачились дольше и мучительней. Флейты его никто не хотел тронуть, и все немало времени проспорили, как быть с нею; сбросить в реку не хотели, сломать боялись, и тогда решено было какою-нибудь палкою, дабы не касаться руками, столкнуть оную в могилу к ее обладателю и похоронить с ним. И так сделали. Фридрих же Крюгер во все время, пока сыпали землю от ног к лицу его, не говорил более ничего и помилования не просил, глядя на всех на нас все с тою же улыбкою, каковая (miserere Domine![123]) немало мне грезилась после и ночами. И так схоронили его, и ничего им не было более сказано.

Требовали от меня, чтобы я прочел над могилою сей нечто, что я «сам знаю»; я отказывался, говоря, что ничего не знаю такого, и что я предотвращал их от самовольных действий и говорил и говорю, что сие бедою обернется на нас или детях наших, они же не отступали. Я прочел над живою могилою, что только мог подобрать к случаю, приходя сам в ужас от творимого; прочел «Dies irae[124]…», «Miserere mei Deus[125]…», «Nunc dimittis[126]…»; после же, не зная, что еще должно при таком говорить, прочел «Pater noster» и в довершение сказал просто «Vade, Satana[127]», хотя и ведомо мне, что никоей силы на то, чтоб сбылось таковое, у меня нет, ибо никто не обучал меня экзорсизму, и нет у меня власти изгонять бесов, и, по слову царя Давида, vermis sum[128].

И снова после того приступили ко мне и принудили повторить мою клятву, что никому я не стану говорить о содеянном, ибо теперь все мы стали соучастники между собою, и неведомо, что нам предстояло бы услышать, буде братья Святой Инквизиции обо всем узнают. И Хельгу Крюгер, подведя к самой могиле, где погребен был отец ее живой, принудили поклясться жизнью и душою, что она станет молчать, а кто спросит из приезжих, где отец ее, то скажет, что потонул в Везере, иначе и сама она будет так же убита.

И когда возвратились все мы в Хамельн, собрались к нам все жители града нашего, требуя сказать, что и как было, и мы поведали всем, взяв с каждого клятву никогда более не поминать о Фридрихе Крюгере и том, что он сделал, и что мы сделали, и тогда все, собравшись, решили дочь его приговорить к изгнанию, дабы ничто в Хамельне не говорило о бывшем, а дом углежога предать огню и дотла изничтожить. Я же, возражая, просил дать Хельге Крюгер хотя день времени, обещая, что увезу ее прочь, и никогда ее не будут видеть; и они смилостивились.

В день тот возвратился я к реке и окропил святою водою могилу углежога, дабы не было какой беды, с молитвою о прощении ему греха его, но не ведомо мне, какие сие принесло плоды, ибо нет у меня знания и нет силы, и нет толикого благоволения Господня и, как сказано, non sum dignus[129].

И вот, тому, кто станет читать мои записи: я отвез дочь Фридриха Крюгера в деревню Фогельхайм, что в дне пути к востоку, и там оставил мужчине и женщине, не умевшим зачать во всю жизнь их, и как была Хельга Крюгер напугана и уже не столь мала и в разуме, то согласилась со мною, что говорить им правды о себе не надо. И как сам я уже не молод, неведомо мне, от кого и как, и когда смогут узнать о всем случившемся те, кому это знать должно, ежели всякий молчит и клялся молчать, однако ж вот ему указание.

Знаю я, что лукавлю в сердце своем, излагая сие все не устно, ибо тайну, что клялся хранить вовеки, раскрываю, пусть и чернилам, однако ж, близок час мой, и не имею воли над собою молчать и далее. Велико было злодеяние Фридриха Крюгера, но велико было и наше, ибо исполнили, что не нам исполнять надлежит, поправ закон мирской, а паче Церковью нашей установленный, по коему не стаду, но пастырям подобает ab haedis segregare oves[130]и чинить им надлежащее. И, как сказано, quidquid latet, apparebit, nil inultum remanebit[131], а посему знаю, верю, что прочесть сие написанное доведется тому, кто не станет порицать меня за нарушение клятвы; что же до соучастия моего, той вины с себя не снимаю, и в сем сознаюсь искренне и полно.

И вот, все изложено, и за каждое слово готов поручиться, что оно есть истинная правда, а взявшие с меня клятву да простят меня, но ни единого из слов своих не изыму. Quod scripsi, scripsi[132].

* * *

– Amen, – подытожил Ланц коротко. – Предусмотрительный попик, однако ж… Что скажешь, абориген?

– Святой отец, конечно, предусмотрел многое, – неспешно проговорил Курт, глядя на желтую поверхность дешевого пергамента неотрывно, точно пытаясь увидеть на ней въяве то, что было описано этими наполненными ужаса словами. – Многое, но не все. Разумеется, сбрызгивание святой водой не помогло…