нудным, но и полным ошибок. Рецензия Курциуса так встревожила редакторов Пруста в Gallimard, что они убедили французского посла воздействовать на Die Schmiede. К осени 1926 г. Беньямин и его друг Франц Хессель обсуждали с издателями планы по переводу всей эпопеи, включая новый перевод уже изданных двух томов (первого и третьего). К августу того года они с Хесселем закончили первый том своего перевода (второй том эпопеи); в итоге они перевели три тома и частично четвертый. Том «Под сенью девушек в цвету» был издан Die Schmiede на немецком в 1927 г., а после банкротства Die Schmiede том «У Германтов» вышел в 1930 г. в издательстве Piper Verlag. Сделанный Беньямином полный перевод «Содома и Гоморры» – итог лихорадочной работы на Капри летом 1924 г. – так и не был издан, а его рукопись затерялась. Хессель и Беньямин разорвали сотрудничество, не успев закончить перевод «Пленницы». «Может быть, тебе не удастся зайти далеко при чтении моего перевода Пруста, – писал Беньямин Шолему. – Для того чтобы он стал читаемым, должно случиться настоящее чудо. Эта вещь чрезвычайно трудная, а я по множеству причин не могу уделять ей много времени» (C, 289). Не последней из этих причин был относительно малый гонорар. Что касается стилистического плана, то здесь Беньямин столкнулся с непереводимостью цветастых, длинных предложений Пруста, которые никак не могут закончиться и потому «противоречат духу французского языка вообще и… в значительной мере диктуют характер оригинала»: немецкие фразы невозможно сделать такими же «иносказательными и неожиданными» (C, 290). Впрочем, мучения Беньямина с переводом привели его к ряду крайне оригинальных и неожиданных высказываний в отношении великого французского романиста: «Самая сомнительная сторона его гения – полное отсутствие этической позиции, превосходно сочетающееся с чрезвычайной тонкостью его наблюдений и в физической, и в духовной сфере. Возможно, это – отчасти – следует понимать как „экспериментальную процедуру“ в этой гигантской лаборатории, где посредством тысяч зеркал, дающих выпуклые и вогнутые отражения, проводятся эксперименты с самим временем» (C, 290–291). Это замечание развивается и уточняется в эссе Беньямина «К портрету Пруста», опубликованном в 1929 г. и представляющем собой одну из первых высоких оценок самого романиста и его произведения.

Кроме того, Беньямин, вероятно, при посредничестве Бернхарда Райха, получил заказ на 300 строк о Гёте для новой «Большой советской энциклопедии». Хотя это эссе было издано лишь в 1928 г. и в сильно выхолощенном виде, Беньямин взялся за эту задачу с большим увлечением и вложил в нее немалую иронию. «Меня покорило божественное бесстыдство, без которого невозможно взяться за подобную работу, – писал он, – и думаю, что мне удастся состряпать что-нибудь подходящее» (C, 294). Он принял участие в нескольких оживленных дискуссиях о роли Гёте в современной левой культуре с Георгом и Хильдой Беньяминами и их друзьями в Веддинге; эти дискуссии, а также обширные познания в сфере истории литературы XIX в. натолкнули Беньямина на идею о том, что марксистская точка зрения на Гёте дает возможность спустить эту олимпийскую фигуру на землю и рассмотреть ее в историческом контексте, как часть истории литературы, достойной такого названия.

Я был в немалой степени изумлен, узнав, как писалась история литературы еще в середине прошлого столетия и насколько мощна трехтомная Geschichte der deutschen Literatur seit Lessings Tod [ «История немецкой литературы с момента смерти Лессинга»] Юлиана Шмидта: своими четкими контурами она подобна красиво вылепленному фризу. Становится понятно, чего мы лишились, когда в книгах такого рода стали видеть справочные издания, и становится понятно, что требования (о безукоризненности), предъявляемые к более новым исследовательским приемам, несовместимы с достижением eidos, яркого изображения жизни. Поразительно и то, как объективность мышления этого упрямого летописца увеличивается по мере роста исторической дистанции, в то время как продуманный и прохладный метод вынесения суждений, типичный для последующих историков литературы, неизбежно воспринимается как пресное и равнодушное отражение современных вкусов – именно потому, что ему не хватает личного элемента, на который можно было бы сделать поправку (C, 308).

Трудясь над рецензией на позднюю драму Гофмансталя «Башня», Беньямин остро осознавал, сколь многим он обязан пожилому писателю, и собирался написать что-нибудь похвальное, но был полон дурных предчувствий в отношении пьесы Гофмансталя и его попытки выжать из своего увлечения пьесой Кальдерона «Жизнь есть сон» современную барочную драму. Еще не приступив к работе, он сообщал Шолему, что еще не читал пьесу, но «уже вынес четкое частное суждение, как и уравновешивающее его публичное» (GB, 3:27).

По мере того как долгая берлинская зима приближалась к концу, Беньямина, как и в прежние годы, стала посещать мысль о бегстве. В качестве предлога он мог сослаться на необходимость изучать на месте современную французскую культуру; требовался лишь некий импульс для того, чтобы сесть на поезд, идущий за границу. На этот раз этим импульсом стало полученное от Франца и Хелен Хесселей приглашение пожить у них в городке Фонтене-о-Роз, южном пригороде Парижа, где они продолжали трудиться над переводом Пруста. Беньямин принял приглашение, но вместо того, чтобы поселиться у Хесселей, предпочел «вкусить удовольствие в кои-то веки пожить в отеле» (C, 293). 16 марта он занял номер в Hôtel du Midi около площади Данфер-Рошро на Монпарнасе. Помимо ускорения работы над переводом (что ускорило бы и получение соответствующего гонорара) он надеялся предпринять реальные шаги к тому, чтобы стать ведущим немецким обозревателем французской культуры. Он понимал, что для этого ему требуется совершенствоваться в устном и письменном французском: умение чувствовать «темп и температуру» живого языка помогло бы ему наладить серьезные связи с ведущими французскими писателями и интеллектуалами (C, 302). Но для приезда в Париж имелись и иные причины. Его финансовое положение оставалось чрезвычайно непрочным, и он полагал, что проживание во Франции обойдется ему вдвое или даже втрое дешевле, чем в Германии. Кроме того, в Париже помимо Хесселей жила и Юла Радт-Кон, а его по-прежнему тянуло к ней.

Парижская весна в какой-то мере пробудила в Беньямине то размашистое жизнелюбие, которое проявилось в нем на Капри. «Я наблюдаю не что иное, как террористическую атаку весны на город: за одну или две ночи в самых разных частях города произошел настоящий взрыв зелени» (GB, 3:141–142). Предаваясь бесцельным прогулкам, он бродил по набережным с книжными лотками, по Большим бульварам и отдаленным рабочим кварталам. Как и в Берлине, он стал завсегдатаем парижских кафе, предпочитая всем остальным Café du Dôme. Стараясь не пропускать рестораны, где его могли бы вкусно и недорого накормить, он с восторгом сообщал, что нашел рядом со своим отелем трактир для извозчиков, где подавали дешевые комплексные обеды. Кроме того, он