Но сейчас эти «птички» сбрасывали явно не листовки – послышался грохот где-то в голове поезда, и состав начал медленно заваливаться набок. Я подскочил и схватился за металлический поручень. Но когда вагон лег на землю и продолжал по инерции ползти вперед, я не смог удержаться и сильно ударился головой и боком о стенку. В глазах у меня потемнело, я почувствовал сильную боль в плече и в голове, после чего потерял сознание.

Там же, через четверть часа

По моему лицу текла вода. Я с трудом попробовал открыть глаза. С третьей попытки мне это удалось. Передо мной на коленях стоял солдат, ливший мне на лицо воду из фляги.

– Сэр, простите меня, – сказал он, заметив, что я смотрю на него, – но вы долго не приходили в себя. Мы уже думали… – солдат замолчал, встряхнул пустой флягой и отбросил ее в сторону.

– Где я? – голос мой звучал тихо, едва слышно, а язык с трудом ворочался во рту.

– Сэр, – сказал солдат, – я вытащил вас из разбитого вагона. Почти все офицеры вашего штаба погибли. Эти страшные железные птицы прилетели, наверное, из самой преисподней и устроили нам ад на земле.

– Скажи, они улетели? – спросил я.

– Да, сэр, улетели.

– А где все? – спросил я.

– Не могу сказать вам, сэр. Кто-то убежал, кто-то лежит мертвый. А большинство не может прийти в себя.

– Помоги мне встать на ноги, – приказал я солдату. – И, кстати, как тебя зовут?

– Том Андерсон, сэр. Держитесь за мою руку. Вот так…

Я вцепился в рукав солдата и с большим трудом поднялся на ватные ноги. То, что я увидел, заставило мое сердце сжаться. Почти все вагоны нашего эшелона были сброшены с рельсов и лежали на боку. Часть из них выглядели так, будто какой-то великан лупил по ним огромной дубиной. Паровоз был искорежен и окутан облаком дыма и пара. Рядом с вагонами лежали солдаты и офицеры моей дивизии – мертвые и раненые. Уцелевшие, словно сомнамбулы, бродили вдоль вагонов с выражением ужаса на лице.

А «птиц» над нами больше не было – но где-то за нами раздавались взрывы. Так что, наверное, и другие поезда разделили нашу участь…

– Сэр, смотрите! – воскликнул Том Андерсон, указывая дрожащей рукой куда-то вбок. – Боже праведный, что это!

Повернув голову, я увидел, что через вытоптанное пшеничное поле к нам приближаются странные повозки. Причем двигались они сами по себе, но дыма от паровых котлов у них я не заметил. Ничего подобного я раньше не видел, но, как я понял, эти механизмы были явно военного назначения.

Я насчитал пять таких повозок. Двигались они довольно быстро, издавая рычание, подобное рычанию диких зверей.

Один из офицеров схватил ружье и начал стрелять в эти повозки. Но, видимо, пули их не брали. Они продолжали свое движение. Потом на одной повозке закрутилась какая-то круглая штука, издали смахивающая на каску средневекового пехотинца. Из нее торчало нечто похожее на пушку, точнее, там была пушка и еще одна палка. Эта палка оказалась орудием – из нее забило пламя и загремели выстрелы.

Неподалеку от нас громыхнул взрыв. Потом еще один, и еще… Офицер, который стрелял в орудийную повозку, был отброшен выстрелом в сторону. Он лежал на земле, обливаясь кровью.

С другой повозки прозвучал выстрел из большой пушки. Бомба попала в концевой вагон, который выглядел почти неповрежденным и из окна которого несколько солдат стреляли в приближающиеся к нам ужасные повозки. Взрыв в щепки разметал вагон.

– Это дьявол! – неожиданно завопил один из солдат.

Раздались крики ужаса, и даже те храбрецы, которые пытались оказать сопротивление и сохранить подобие воинской дисциплины, впали в панику. Бросив оружие, они пустились наутек. Я с ужасом закрыл глаза. Все было кончено. Моя дивизия как организованная военная сила перестала существовать. Можно было попытаться собрать солдат, но повести их в бой мне вряд ли бы удалось.

Ноги мои ослабли, и я опустился на землю. Все, что происходило дальше, мне запомнилось как кошмарный сон. Откуда-то появились люди в серых мундирах и гражданской одежде, которые стали сгонять моих уцелевших солдат, словно волки стадо овец. Сопротивления им никто не собирался оказывать. Ко мне подошел человек, одетый в странный пятнистый мундир, который что-то спросил у меня. Что именно – я понял лишь со второй или третьей попытки. Военный на довольно неплохом английском языке спросил – сдаюсь ли я и готов ли предложить сложить оружие солдатам и офицерам моей дивизии. Я устало кивнул головой. Это, пожалуй, был единственный способ сохранить им жизнь. Да и вообще, из всего, что я сегодня увидел, можно было сделать лишь один вывод – войну мы проиграли.

4 сентября (23 августа) 1878 года. Манхэттен, тюрьма на улице Ладлоу

Джозеф Пулитцер, журналист, бывший специальный корреспондент «New York Sun»

В прошлом я не раз и не два писал про жизнь в тюрьмах, где заключенные влачили жалкое существование в тесных холодных камерах, спали, где на двух- и трехъярусных топчанах, а где и просто на соломе, кишащей насекомыми, питались помоями, которые даже собака не стала бы есть…

А вот теперь мне довелось почувствовать все это на своем горбу. Наша камера была намного более приличная – из насекомых лишь тараканы, восемь настоящих кроватей, вполне удобные матрасы и даже чистое постельное белье. Но находилось в ней двадцать три человека, а ведро для удобств было постоянно переполнено. Две кровати в камере сразу захватили крепкие грузчики с ярко выраженным ирландским акцентом, которых посадили, по их словам, всего лишь за то, что они ругали политику Хоара. Так что остальным приходилось спать по очереди по двое на одной кровати. Я попробовал устроиться на полу, но он был каменным, и даже в этот летний день – а в Нью-Йорке начало сентября мало чем отличается от лета – лежать на нем оказалось довольно зябко и жестко.

А началось все с того, что позавчера утром мой пароход пристал к одному из международных пирсов Нью-Йорка, где немногих иностранцев отвели на иммиграционный контроль в замок Клинтон, а нас, американцев, как обычно, сразу повели в Таможенный дом, находящийся на южной стороне Манхэттена. Я предвкушал встречу с моим старым приятелем Германом Мелвиллем, который хоть и успел стать известным писателем, но все еще служил таможенником в первую смену с понедельника по пятницу. Впрочем, Германа я так и не увидел – более того, в здании почему-то оказалось очень много полиции. К своему изумлению, по ту сторону таможенных столиков я заметил Чарльза Дэйну, редактора «The Sun». Я помахал ему рукой, но он удивленно уставился на меня, а потом что-то шепнул полицейскому, находившемуся рядом с ним. Коп заорал:

– Парни, видите вон того еврейчика с бородкой, который только что махал своей граблей! Хватайте его!

У меня отвалилась челюсть, но времени удивляться у меня было мало – один полицейский вырвал у меня чемодан, а другие заломили мне руки, попутно надавав по почкам, закрыли мое лицо полой сюртука и куда-то меня повели. Я попытался возмутиться, но в ответ получил еще пару ударов, на сей раз по лицу – к счастью, через сюртук, что немного смягчило удар, но нос они мне все же сломали. Потом меня посадили в экипаж с занавешенными окнами, сорвали с меня сюртук и манжеты и защелкнули на запястьях наручники. Через несколько минут туда же забросили еще двоих товарищей по несчастью, и мы тронулись в неизвестность.