дружеская. Потом я бежала по ступенькам к маме, в палату. Видимо, тогда я точно решила, кем буду. «Меня лечить будешь», – говорила мама, когда я ставила укол в плюшевый зад мишки.

Потом у мамы украли все деньги, и папа прилетел за нами. Собрал деньги на билет и прилетел, бросив все. Никогда не забуду. Он всегда помогал и поддерживал.

Папа у меня настоящий мужчина! Он умеет строить, разбирается в электричестве и проводах. Он дарит людям свет и тепло, работая в Мосэнерго. Он спас тысячи жизней, работая в МЧС. И лет семь назад только я начала гордиться им. А с уходом мамы я начала ценить его еще больше, беречь. Папа учил меня плавать. Я постоянно боялась плавать. Но с ним было не страшно выплывать на середину реки. Я знала: если что, он меня спасет. Папа всегда был молодым, сильным, с отличной фигурой, накачанными мышцами, здоровый, красивый, добрый, умный, мужественный! Готовый помочь в любое время. Он всегда поговорит, обогреет, накормит. Мой папочка – герой, который всю жизнь спасал людей и дарил им свет и тепло. Я очень люблю тебя, папа! Ценю! Горжусь! Дорожу! Ты прекрасный дедушка, который заботится и очень переживает за своих внуков. Настя и Светозар очень любят деду! Мой папа – герой!!! Я горжусь и благодарю, что он мой отец! Благодарю Бога за своего папу!

Вера Власенко, 24 апреля 2018 г.

О моем папе…

Мой папа – он пишет книги, и мои знакомые часто удивляются: «Да? Это твой папа?», «Ты знаешь, у меня знакомый о нем говорил и очень удивился, что я знаю твоего отца». Мой папа…

И все, шлюзы открылись, и море слез.

И столько раз отработано, и столько раз проговорено. И опять хлоп – и эмоции, эмоции, эмоции, о которых нет смысла говорить, потому что «когда все спокойно, тогда хорошо».

Мы ходили в лес или ездили на огород. Он рассказывал о себе, о родителях, о семье. Можно было прийти с каким-нибудь рефератом, который уж очень сложный, он усаживал за свой рабочий стол и надиктовывал очень хороший текст, прямо из головы.

А мама болела, и болеет и сейчас, и сейчас они давно не живут вместе и как-то разбираются, если есть необходимость, а тогда было: «успокой свою мать», «скажи своей матери», «вызови скорую», «пусть она выпьет таблетки»… И мать, заботящаяся о старшей сестре, и я, заботящаяся о матери…

И странное воспоминание, когда пришли подружки в гости, а потом решили гулять, а мамы дома не было, и я сказала, что не могу идти, потому что отпроситься не у кого, и удивленный папа: «Я-то дома, и я тебе разрешаю гулять».

И чувство облегчения, когда отец ушел от мамы, дождался, когда «всем детям исполнится 20», и ушел. Он предупредил заранее, и у него появились новые отношения. И это было «уфффффф».

А еще странное чувство, что невозможно и бессмысленно прикасаться, что нельзя приходить, когда плохо и никак. Нужно по делу, с достижениями и в полном адекватном спокойствии. И в какой-то момент осознание, что он бешено боится чувств, темперамента, и общаться нужно исключительно спокойно.

В полтора моих года мама с сестрой уехали на море. Я помню, как папа меня укладывал спать. Носил на руках и пел про курицу-красавицу. А еще у него был стол, обтянутый коричневой клеенкой, «старинный», с дырочками в клеенке. Это там, где курица-красавица, в том доме, этот стол там и остался. И там же, но позже, я сидела на кабинке в садике с забинтованными ушами и держала подарок для папы на 23 февраля – кораблик из бумаги, наклеенная на рогожку аппликация. Уши были забинтованы, потому что вечно болели, а на кабинке я сидела, видимо, потому, что пришел и одевал меня папа, а внизу было тесно. А потом, в другом уже доме, мне закапали капли в опять же болевшие уши, и капли были мокрыми, и не было сил заснуть, а папа смотрел телевизор, и я вылезла из кроватки и пошла к нему. Помню, что шла на свет телевизора.

И еще папа делал бумажные марионетки в садик. Точно две. Точно одна лягушка, а вторая, видимо, девочка. Воспитательница дала цветные картинки, их нужно было наклеить на картон и скрутить проволочками. И это делал сам папа!

И еще с папой уходили с сончаса в садике. Невообразимое путешествие к его другу на дачу. В царство гладиолусов. У папы тоже росли гладиолусы, но там было далеко, необычно и море эмоций, когда после обеда в спальне лежишь себе под одеялом, и вдруг прокрадывается воспитательница и тихонько шепчет: «Вставай, за тобой папа пришел». Чудо, не иначе. Лиловое платье с белыми и серыми гусями, сандалики и лето. И море гладиолусовых красок.

И потом то ли с возрастом, то ли с болезнью мамы до папы стало далеко. Без эмоций и только по делу. И никак не могу понять, поймать, что изменилось. И появилось чувство, что семья отдельно, мама, папа, сестра, а я просто чужая. То ли после долгой осени в деревне, когда и день рождения прошел, а меня все еще не забрали. То ли после похода перед школой, когда была миссия идти с папой, потому что «он сильно бежит, а ты маленькая, а с тобой он идет тише». В последний день похода мне это так надоело, удерживать папу, я хотела идти с мамой, чуть-чуть медленнее, чем бежать, но с мамой шла сестра, и было ну никак невозможно. И я решила остаться у деревни, рядом с которой ночевали. Стояла посреди дороги, а они уходили. И до забора из жердей на выходе из деревни было ближе, чем до них. А они уходили. И даже папа. И я решила остаться, где есть. Раз они уходят и им все равно. Но из деревни выходило стадо. Абсолютно необычное, с множеством черных коров и быков, с абсолютно другими рогами, не как в моей деревне. И впереди шел бык с синей пуговицей на ухе. И от него я побежала. Бежала, бежала, бежала и догнала их всех. А они просто знали, что я прибегу.

И почему это море слез, и почему только по делу, и нет спокойного просто прийти посидеть, просто поговорить. Лучше никак, без общения, лучше одной. Или с какой-нибудь функцией. Успокоить, сделать, передать. И странные истерики сестры, что дедушка занимается не ее ребенком и не моими, а чужим внуком. И