Звезды хороши сами по себе. Они тоже движутся, но не спешат.Им тоже отведен свой срок, но они не стенают. Они тоже светят и светятся, ноделают это непринужденно. Их не теснит иллюзия. Как вообще иллюзия можеттеснить? Спросите у человека… Тихо.

— Зар, — тихо позвал я.

Он встрепенулся, взглянул в мою сторону и через секунду былуже рядом.

— Я здесь, здесь, — в его голосе звучали робкаянежность и обнимающая меня забота.

— Привет! — я улыбнулся губами.

— Тихо, тихо. Ничего не говори. Спи.

Я провалился в сон и снова увидел Заратустру. Он стоял навершине холма, как всегда величественный и простой, в окружении звезд,мерцающих короткими вспышками. Он ждал моего возвращения.

— Все собрались, — сказал он.

— И что они?

— Ждут, — печально протянул Заратустра.

— Чего? — спросил я с легкомысленным удивлением.

— Это знают только они, — сказал он устало.

— Еще я знаю, — провозгласил я с напускнойгордостью.

— Чего? — Заратустра удивился по-настоящему.

— Пустоту!

Заратустра весело рассмеялся.

— Всегда можно найти способ посмеяться над жизнью, нонет способа заставить смеяться жизнь, ибо она непринуждаема. Пойдем же! —сказал Заратустра и повел меня в пещеру, где ждали нас прорицатель, два короля,совестливый духом, чародей, дающий благословение, добровольный нищий,безобразнейший, тень и двуглавый осел.

В высокой, как готический собор, пещере, освещенной яркимпламенем костра, полукругом сидели собеседники моего забытья. Всю эту братиювозглавлял безобразнейший, что мрачно восседал на камне посреди шепчущихся. Итолько осел бесцельно блуждал по пещере и забавлялся сам с собою иногдашутливыми, иногда почти серьезными перебранками, благо, его анатомия делала еговполне самодостаточным для подобного рода развлечений.

— Привет! — сказал я собравшимся и осекся.

Присутствующие, исполненные невыразимого внутреннегоблагородства, медленно поднялись со своих мест и приветствовали нас стоя.

— Мы ждем от тебя слова, о Заратустра — всеведущий иоткровенный! — с внутренним напряжением титана провозгласилбезобразнейший.

Я заметил улыбку, скользнувшую по лицу Заратустры, ноотвечал он с серьезностью, на которую был только способен:

— Одиночество!

Возникла глупейшая пауза. Присутствующие выждали какое-томгновение, полагая, что Заратустра пояснит свою мысль, но Заратустра принял видчеловека, которому нечего больше сказать. Они стали перешептываться, а убезобразнейшего даже отвисла нижняя челюсть, он выглядел обескураженным.

— Ты хочешь унизить нас своим странным ответом? —промолвил он наконец дрожащим голосом.

— Одиночество! — повторил Заратустра.Присутствующие зашумели:

«Что он себе позволяет?!» «Он нас унижает!» «За кого он наспринимает!» «Что он себе думает?!»

«Это возмутительно!»

— Одиночество! — крикнул Заратустра, и эхо этогослова тысячекратно огласило пещеру.

Все стихли, испуганные.

— Я произнес вам слово, многое ли вы поняли? —сказал Заратустра серьезно и, дав мне знак следовать за ним, вышел из пещеры.

Окруженный сиянием звезд, он обратился ко мне:

— В странную пещеру превратили они мой дом! Одна пещерастала многими, одно эхо стало множественным, — он выглядел бесстрастным.

Сказав это, Заратустра лег на землю, и взор его утонул вночном небе. Я поступил так же. Земля была теплой, казалось, она дышала, акупол неба спадал на меня шелковым покрывалом.

— Унижение и возвышение — вот чем занят человек — игройглупости и чванства. Самые страдающие собрались в этом кругу и ждут от менясострадания. Но сострадать можно только страданию, и нельзя сострадать страху,глупости или боли. Но где же вы видели страдание, свободное от страха, глупостиили боли?

А в это время в пещере спорили собравшиеся:

— Будущее темно, мы должны готовиться к смерти! —говорил прорицатель и нервно стучал сухими пальцами по круглому колену.

— Мир погибает, нам следует погибнуть, чтобы спастиего! — срываясь, кричал совестливый духом.

— Глупости! Мы просто должны научиться его языку, мыдолжны уметь разговаривать с миром. Мы сможем договориться! — перебиваясовестливого духом, раздраженно вопил добровольный нищий.

— Прежде мы должны определиться с тем, кому мы поручимвыводить нас из тупика! — настаивал король справа.

— Он должен взять на себя всю полнотуответственности! — визжал король слева. — Нам нужны гарантии!

— Безумцы, куда вы собрались идти?! Прежде нам следуетнайти основание! Но где же его искать? — сокрушался чародей.

— Покаяние, покаяние! Вот чего недостает нам, собратья!Начать нужно с покаяния, нужно признать все наши прегрешения! Искупления, вотчего недостает нам — искупления! — вопил, никого не слыша, дающийблагословение.

Безликая тень колыхалась по стенам пещеры:

— Все пусто, все тлен, все бессмысленно! —доносилось, словно со дна колодца. — Все ваши усилия тщетны! Вам следует переступитьчерез самих себя, вы должны умереть — вот ваш единственный путь!

— Неправда! — громогласно ответствовал ейбезобразнейший. — Ты лжешь! Мы обмануты, но мы не бессильны! Мы способнына все! Мы должны только захотеть! Да, человек должен умереть, но для того,чтобы жил сверхчеловек!

Перепуганные ослиные головы наперебой кричали: «И-а!»,«И-а!» Постепенно этот отчаянный крик стал напоминать металлический скрежетпилы. Это ужасное, чудовищное лязганье, резкое и однообразное, пронзительногрубое, вырвавшись из пещеры, заставило меня вскочить на ноги. Меня словнообожгло, обдало жаром, я стал задыхаться.

«Черт, опять приступ! Опять это удушье!» — все мое существо,измученное, усталое, застигнутое врасплох, металось, рвалось от отчаяния, отбезысходности. Проступили слезы, тоска накатила, ударила.

Превозмогая эту предательскую тяжесть, что так бессовестно,так гадко, так подло сдавила мне грудь, я зарыдал, зарыдал из последних сил.«Господи, даже на это теперь требуются силы!»

Слезы градом катились по моему лицу, и, наконец, боль, тупаядо остроты, пронзила меня, как вертел, как кол в руках заправского палача,пронзила и безжалостно выдавила из меня мучительный стон, крик, шепот, шипение…

Начиналась судорога — эта отвратительная, ни с чем несравнимая физическая немота.

Я умирал. Но вдруг, вдруг перед моим искореженным судорогойлицом, перед моими глазами, что непроизвольно, как полоумные, как загнанные вклетку хорьки, бились о стенки костных орбит, проскользнула тень, нет, даже нетень, ладонь, да, широкая ладонь, рука Заратустры!