— Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?

— Неправда! — его голос дрогнул.

— Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога,но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.

— Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. —Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!

— Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустотемолчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потомустрадаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не потвоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь жеиллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.

— Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я еговыдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-захолма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-завнешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.

— Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.

— Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передомной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожаомерзительно дрожала.

Я поборол неприязнь.

— Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого неубивал!

Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясьот приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своейкосматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:

— Неправда, неправда! Я убил! Убил! — казалось, оноправдывается.

— Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счетчего-то, великим можно только быть. Твое одиночество — склеп, а великий мертвец— жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на егодостижения. Хочешь быть великим — будь им, величие не придется доказывать, оновсегда очевидно.

Этот странный, безобразный, по его словам, человек ужеперестал плакать. Он лишь напряженно слушал, а когда я закончил говорить, тоспросил:

— Мне нужно искать Заратустру?

— Ты хочешь его убить? — рассмеялся я.

— Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал!Неужели же ты не видишь! — он буквально молил меня.

— Перестань искать, и ты найдешь, — тихо ответил яи добавил: — Иди же, уже этим вечером я встречу тебя в пещере моего друга.

— Аминь! Да будет так! — сказал он.

— Тьфу! — я рассердился. — Ты не в театре! Утебя же одна жизнь, одна! Слышишь?! Если ты будешь играть, как и играл тыпрежде, то все потеряешь, все! Перестань юродствовать. Разве тебе нужна подать?У тебя же все есть, но ничего в самом Себе не замечаешь ты, страдательныйсладострастник! Слишком ты любишь свое горе, слишком им восторгаешься! Онрасплакался как дитя, закрыв руками лицо. Я погладил его по голове, песокпроскользнул у меня под руками.

— Все. Перестань себя жалеть, это глупо. Было бы что!Да и о чем вообще можно печалиться? Вот что скажу я тебе: если сможешьпреодолеть ты свое одиночество — вот будет подвиг, которым ты сможешьгордиться!

Так говорил я с человеком, который называл себя безобразным,но не видел слабости своей, которая делала его некрасивым: он слишком лукавил,когда называл себя отвратительным.

Я последовал дальше.

Он был одет в старое тряпье, он ходил между жующими коровамии призывно мычал. Коровы, видимо, пугались его крика и, отшатываясь, пыхтели.

Я поздоровался с оборванцем:

— Добрый день!

— Не мешай! Ты что, не видишь: я разговариваю скоровами! — он рассердился моему появлению.

— По-моему, ты их пугаешь.

— Как может пугать их тот, кто не ест их мяса?! Яусомнился:

— Их вряд ли заботит то, что будет с ними после смерти,но в жизни ты мешаешь их непритязательной трапезе. Так что вряд ли они питают ктебе благодарность.

— Что ты понимаешь! Я думаю о их будущем! Ядобровольный нищий! Я забочусь о них! — негодование моего новогособеседника достигло предела, он тыкал пальцем в спины беззаботно жующих коров.

— Мне слышится в твоем голосе, что ты заботишься осебе, — честно признался я, хотя и не был уверен, что он меня услышит.

— Ты хочешь меня обидеть?! - в его голосе звучалоискреннее возмущение.

— Нет, я лишь хотел с тобой поздороваться. Мое желаниеисполнено, так что я, пожалуй, пойду.

Сказав это, я повернулся и уже было собирался идти дальше,но этот человек окрикнул меня:

— Постой!

Я остановился и ждал, ждал долго, поскольку окрикнувший меняпогрузился в тягостные раздумья.

— Ты что же, считаешь, что я заблуждаюсь? — сказалон наконец, перебарывая раздражение.

— Я этого не сказал.

— Ну, так подумал…

— Я думаю, что тебе одиноко. Зачем ты пытаешься этоскрыть? Разве в этом только и заключается твоя сила?

Он снова медлил.

— У меня есть выбор? — спросил он с подвохом.

— У тебя нет выбора, — сказал я совершенносерьезно. На его глазах появились слезы. Были ли это слезы страха, или, можетбыть, слезы жалости к самому себе? Не знаю.

— Легко так говорить тому, у кого за спинойЗаратустра, — сказал он, сдерживая рыдания.

— У меня за спиной только я сам, но ты прав, за это яблагодарен ему, Заратустре, — в моем голосе скользнула металлическаянотка, я сам готов был расплакаться. — Теперь я предложил тебе руку, но недля того, чтобы стоять у тебя за спиной, но чтобы идти с Тобой Вместе дорогамиЖизни. Я знаю, что ты Другой, и я не хочу тебе ничего навязывать. Вот моярука, — я протянул ему руку. — И я повторяю: у тебя нет выбора.

Секунду человек, считавший себя добровольным нищим, стоял всильнейшем напряжении, и я видел, как трудно ему признать этубезальтернативность его выбора. Он отшатнулся, а потом, расталкивая коров,побежал ко мне. Мы обнялись.

Он плакал, плакал, как ребенок, но теперь, кажется, он готовбыл стать взрослым. Я шепнул ему на ухо:

— Иди к Заратустре, иди. Мы встретимся позже, мнеосталось одно испытание. Пожелай мне удачи.

Он отнял руки, посмотрел на меня заплаканными глазами иутвердительно качнул веками. Я улыбнулся в ответ и отправился дальше.

3емля подо мной качнулась, пейзаж переменился, но я недвигался с места.

— Ты здесь? — тихо спросил я. — Ты здесь, моятень? Здесь ли ты, отброшенный мною страх?