По всем изложенным резонам понятно, почему император не долго думал насчет Фабии. Но зачем он завел любовницу? Удивительно, что человек, настолько уставший морально и, очевидно, физически, поставивший себе за правило «стереть представление; устремление остановить; погасить желание; ведущее замкнуть в себе» (IX, 7), тотчас после смерти жены, с которой, впрочем, наверное, давно не был близок, кладет к себе в постель дочь ее слуги. Мы не имеем никаких сведений об этой девушке, которая, как и ее отец — мелкий придворный служащий — вероятно, считалась вольноотпущенницей. Ее не сравнить с наложницей Антонина Галерией Лисистратой, которая быстро заняла в жизни этого императора слишком большое, на взгляд некоторых, место (в частности протежировала назначение префекта претория). Императорская наложница не играла роли в придворном этикете, не участвовала в публичных мероприятиях, но все же, как только освобождалось место императрицы, обладала признанным положением. Мы уже говорили о важности царствующей четы в образном строе имперской мистики. Почившая императрица становилась «божественной» и вездесущей. Ее память во славу овдовевшему супругу возвеличивали бюсты, храмы, коллегии девушек, а между тем в покоях Палатина уже незримо царствовала другая женщина, не имевшая ни титулов, ни лица. Так было с дочерью приказчика Фаустины.

Ее роль была предначертана заранее: обеспечить бесперебойную работу служб императорского двора, — и, вероятно, именно это и было главное. Живя с родителями на Палатине, она, очевидно, коротко знала Марка Аврелия и оказывала ему услуги всякого рода. Насколько важны среди прочих были постельные, составляли ли они часть гигиенических требований, которые римская медицина и обычай считали непременными для мужчин любого возраста, — это в данном случае сказать трудно. Правдоподобней всего предположить, что его чувственность, поздно проснувшаяся, страдавшая от многочисленных телесных недугов и сдерживавшаяся дисциплиной духа, угасла тоже преждевременно. Современные сексологи могли бы много размышлять над таким «размышлением»: «Как представлять себе насчет подливы или другой пищи такого рода, что это рыбий труп, а то — труп птицы или свиньи; а что Фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога с пурпурной каймой — овечьи волосья, вымазанные в крови ракушки; при совокуплении — трение внутренностей и выделение слизи с каким-то содроганием… так надо делать и в отношении жизни в целом, и там, где вещи представляются такими уж предубедительными, обнажать и разглядывать их невзрачность…» (VI, 13). Тут можно видеть обычный риторический штамп, можно даже усилием разума освободиться от слишком насущной потребности или привычки, дискредитируя ее. Но если бы всякое усилие мысли, как учат некоторые психологи, было катарсисом, то книгу Марка Аврелия можно было бы толковать бесконечно. Проще буквально понять человека, от которого мы уже слышали: «Ты стар; пренебреги плотью — она грязь…» Тут ни к чему искать борьбу с собой — это простой отказ.

Марк Аврелий всегда, даже в сердечных порывах, сторонился плотской любви. Это был больше естественный рефлекс, нежели нравственное правило: не видно, какой общественной или религиозной заповеди он повиновался, «не став мужчиной до поры» и в конце жизни благодаря богов за это воздержание. Понятно еще, что он радовался, «что не воспитывался долго у наложницы деда» (I, 17): ясно без слов, что атмосфера там была не очень здоровая. Но вот ставить себе в заслугу, «что не тронул я ни Бенедикты, ни Феодота», а в те времена, когда заниматься любовью с отпущенниками обоего пола мальчикам из хорошей семьи отнюдь не запрещалось, было свидетельством особенного пристрастия к непорочности. Никому не удалось точно установить личности этих двоих, с греческими именами. Нам они просто помогают лучше разглядеть сложную природу человека, на всю жизнь которого, кажется, повлияло нежелание стать мужчиной, столь непривычное для его современников.

«Он женил своего сына на дочери Бруттия Презента, и этот брак праздновался как брак частного человека. По этому случаю он вновь дал народу амнистию». Капитолин не говорит нам, почему торжества прошли приватно. Бруттий Презент был сыном знаменитого проконсула, друга Адриана, и сам в первый раз был консулом в 153 году. Так что этот брак был как нельзя более почетным; императорская фамилия внедрялась в среду наидревнейших сенаторов, чья римо-италийская основа на глазах истончалась. Новую императрицу звали Бруттия Криспина; мы знаем ее только в образе хорошенькой девочки-подростка с покалеченного бюста, судьба которого служит образом печальной судьбы, ожидавшей ее саму. Согласно Диону Кассию, «Марк Аврелий устроил эту свадьбу раньше, чем желал, из-за новых военных действий в Скифии (Паннонии), требовавших его присутствия». Все та же озабоченность бесспорностью престолонаследия — теперь она толкнула императора, не уверенного, долго ли он проживет, поторопить взросление Коммода. Он, который, будучи просватан в семнадцать лет, просил еще пять лет на размышление, срочно женит сына в том же возрасте на едва созревшей девочке. Может быть, он, зная о гомосексуализме Коммода, надеялся, что новая Августа приведет его в норму и даст Антонинам нового наследника? Марк Аврелий не мог знать, что не укрепил, а разрушил династию; Луцилле тяжело было терпеть, что Криспина согласно этикету встала выше нее. Началась тайная борьба, повернувшая ход истории.

Вести, встревожившие императора, пришли с дунайского фронта; несмотря на аккламации и триумф в Риме, мир с германцами опять был под угрозой. Паннонским наместникам не удавалось сладить с волнениями квадов и маркоманов, а те, по-видимому, действительно были недовольны условиями договора, который римские войска блюли чересчур строго. Почитав жалобы их послов, которые Дион Кассий передал со всей горечью и весьма правдоподобно, можно понять, почему они взбунтовались: сорок тысяч человек вспомогательных (самых жестоких) войск, расставленные по их территории, мешали обрабатывать поля, перегонять скот, перевозить товары и ездить на ярмарки. Сами солдаты жили на этой земле «и имели все, даже бани». Моравские квады в отчаянии решили переселиться к своим дальним родичам — семнонам, жившим тогда в среднем течении Эльбы. Узнав про их планы, Марк Аврелий распорядился перекрыть дороги на север.

С первого взгляда эта мера выглядит бессмысленной обидой. Злобный враг в отчаянии снимается с места и уходит — зачем же его держать? Дион Кассий говорит о двух причинах: «Император хотел не только завладеть их землей, но и наказать их». Конечно, провинция, оставленная жителями, — добыча небогатая; пустое пространство тотчас привлечет не менее нежелательных пришельцев. Но теперь Марк Аврелий к тому же не мог не знать, что переселение квадов, нарушив равновесие всех племен на севере, повлечет за собой новую цепную реакцию, теперь уже на рейнской границе. «Наказание» мятежников обернулось бы против него же. Так что причины, по которым он решил задержать на месте народ, угнетаемый его войсками, были серьезными (так и Цезарь не дал гельветам переселиться на другой конец Галлии к аквитанцам). Но подобный образ действий нарушал обычное право и привел к не менее серьезным неурядицам, чем те, которых хотели избежать.