Только что присоединенные к Советскому Союзу прибалтийские республики тоже играли роль своего рода заграницы. Там еще можно было купить вещи, которые считались роскошными даже в сталинской Москве, не говоря уж о русской провинции. Ирина Горошевская ездила в Литву к Василию Эмильевичу Сеземану и привезла оттуда ткань на костюм для Мити. Костюм сошьет литфондовский портной. Теперь у Мити будет чем похвастаться перед Муром. Георгий Эфрон был насмешлив и безжалостен даже к лучшему другу. Пока Митя одевался хуже, Мур подшучивал над ним. Но вот “замечательный костюм” готов, Митя надел его, и Георгий должен признать: “…очень шикарный, ему идет”.750

30 апреля 1941-го Мур, выходя из метро, встретит Кирилла Хенкина. Они были знакомы еще в Париже. Хенкин – бывший боец интербригады и агент НКВД, завербовал его в свое время Сергей Яковлевич. Хенкин только что приехал из Европы, еще не зная об арестах Эфронов и Клепининых-Сеземанов. Георгий первым делом обратил внимание на его внешний вид: “Необычайно шикарно одет – шляпа, пальто, ботинки, да и всё остальное”.751 В августе они встретятся, и Мур снова отметит, как Хенкин одет. Уже в июле 1942-го Мур напишет Але: “Кирилл блестел костюмами (так в тексте. – С.Б.) и ботинками и производил фурор на ул. Горького”.752 Но в 1940-м и первой половине 1941-го Мур вряд ли ему сильно уступал. Высокий и теперь уже не рыхлый, а стройный и красивый мальчик в “тщательно отутюженном костюме” с монпарнасским галстуком смотрелся настоящим иностранцем. “В моем пальто (бежевом) и в шикарных ботинках я настолько похож на иностранца, что все таращат глаза”.753 И если на него “таращили глаза” прохожие, то что говорить об одноклассниках и одноклассницах. Георгия и называли в школе “мусьё” (искаженное французское monsieur). Валя, его будущая девушка, впервые увидев Мура, про себя назовет его Джонни. Она не знала, англичанин Мур или француз, но главное увидела сразу: иностранец, европеец.

Между тем Мура его иностранный облик не очень-то радовал, по крайней мере зимой 1940–1941-го.

Ему не нравилась эта разница, из месяца в месяц он пытался ее преодолеть.

Георгия Эфрона отличал от сверстников даже язык, что, впрочем, им скорее нравилось: “У него ведь была прекрасная речь, прекрасный язык. Она у него какая-то колоритная была, очень русская”754, – вспоминали его одноклассницы еще по болшевской школе Ольга Вольф и Людмила Харитонова.

Те перемены, что произошли в русском языке за двадцать три года советской власти, Мур не мог усвоить до самого приезда в сталинскую Москву. В семье Цветаевой-Эфрона говорили по-старому, русская эмиграция не только не хотела, но и не могла, конечно, идти в ногу со временем. Даже новые красные вроде Сергея Эфрона и Николая Клепинина знали об этих переменах лишь из литературы и советского кинематографа. В СССР пришлось осваивать новую речь новых людей, равняться на уже приспособившуюся русскую интеллигенцию.

“Иностранец” Воланд говорит Степе Лиходееву о домработнице Груне: “Она жаловалась, что вы у нее отпуск зажилили”. Это производит впечатление почти такое же, как кот Бегемот с грибом на вилке. В речи иностранца это слово кажется невозможным. А в речи русских чеховских интеллигентов, которым удалось пережить революцию и остаться в живых? Да сколько угодно! В письмах Марии Павловны Чеховой оно встречается не раз: “Должно быть, родственники зажилили мою беличью шубейку”755, – пишет она в январе 1940-го. “Увы, я кофе еще не получила. Зажилили, должно быть!”756 – жалуется она Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой. Булгаков тем более знал и употреблял это слово, очевидно, не только в прозе. Его первая жена, Татьяна Лаппа, дочь дворянина и действительного статского советника, тоже вполне усвоила новую лексику: “Михаил, между прочим, таскал книги, – вспоминала она. – У Коморского спер несколько. Я говорю – зачем зажилил?”757

Постепенно усваивает этот язык и Мур: “жизнь бьет по кумполу”, “я засыпаюсь”, “«Спартак» припух”. Как многие иностранцы, Мур полюбил русские пословицы и поговорки, которые подхватил явно уже в СССР: “И то хлеб” и проч.

Однако больше всего Мур перенимает не жаргонные словечки и не русские пословицы, а откровенные советизмы, иногда прямо пишет в стиле советского официоза.

Одно из первых понятий, которые должен был узнать Мур, – шестидневка. Первый год в СССР он провел по-новому, советскому времени. Шестидневка (а еще в начале тридцатых была и пятидневка) заменила традиционную неделю. И Мур легко и быстро приспособился к этому: “видимся раз в шестидневку”, “через две шестидневки переезжаем”, “эти минуты дают запас оптимизма на шестидневку”. Неделю вернули указом Верховного Совета от 26 июня 1940-го, и Мур перешел к привычному с детства счету времени – делению на понедельник, вторник, среду и т. д.: “Воскресенье меня заряжает оптимизмом и верой в счастье”758. Мур продолжал активно заимствовать новые русско-советские слова и выражения. Временами он начинает писать просто советскими газетными штампами, которые мог почерпнуть не только в газетах, но и на школьных собраниях, в общении с учителями и школьниками. Мальчик радуется, что с одноклассниками у него “завелись подлинно товарищеские отношения”. Он огорчается, что отношения с Митькой “нельзя назвать советскими”, а вот советская школа Мура “занимает, и завлекает, и приближает к действительности, к тому реалистическому отношению к жизни, которого я добиваюсь, – пишет он. – Я принимаю участие в советской жизни, я – член общества, а не паразит”.759 И хотя “культурный уровень товарищей ниже моего, всё же я живо интересуюсь всеми явлениями, затрагивающими класс и школу, интересуюсь своими отметками и психологией товарищей”.760 Будто не дневник, а для школьной стенгазеты писал.

В сентябре 1940-го настоящая жизнь была для Мура за пределами школы, а теперь всё переменилось. Школа – путь интеграции в советское общество, и Мур даже находит в ней утешение: “Оттого-то я так люблю коллектив, что там я забываю о мелочных превратностях судьбы и людских мерзостях”.761

Но что там Мур, когда и Цветаева незаметно для себя переходила на этот советский стиль. Разумеется, гораздо позже сына. Как и почти все советские люди, Цветаева вынуждена была часть заработанных денег отдавать назад государству – покупать облигации государственного займа. И вот Мур пишет Але: “Сегодня мама пойдет в Гослит – подписываться на заем”. “Меня единогласно провели в Группком и в Профсоюз”762, – пишет Цветаева Але 16 апреля 1941 года.

Цветаеву “провели” в группком Гослитиздата, а Мура еще в январе выбрали делегатом от класса “на перевыборы в учком”. На выборы Мур не пошел, остался делать уроки, но порядки в советской школе одобрял, потому что там “находишься в постоянном контакте с массами”763.