“Постоянный контакт с массами” – это шанс стать своим, стать настоящим советским человеком. Мур готов был для этого пожертвовать очень многим. В конце декабря Мур узнал, что сборник Цветаевой, подготовленный для Гослитиздата, в печать не пойдет и что помешал этой публикации Корнелий Зелинский, “мой голицынский друг”, – как продолжал называть его Мур. Рецензии Мур еще не прочел, но знал от Евгения Борисовича Тагера, что Зелинский обвинил Цветаеву в формализме. “О, сволочь: Зский!”764 – записала она в книжке. А Мур… Мур Зелинского поддержал. Правда, он расстроился из-за денег. В это время деньги им с Цветаевой были очень нужны, а книга могла принести по меньшей мере 4000 рублей. Но, как советский человек, Георгий был на стороне Зелинского: “Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно, я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери – совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью”.765

Из этого не следует, будто Мур не любил мать, не понимал ее стихов. Любил. И понимал. Но оценке Зелинского он мог противопоставить не собственное мнение, не мнение Цветаевой, а мнение других советских людей. У Тагеров он с удивлением узнал, что молодые советские поэты, оказывается, “не были согласны с этой рецензией и очень хвалили мамины стихи”766. Поразительно: умный, гордый, независимо мыслящий Мур добровольно отказывался от собственного мнения, считал авторитетом мнение людей, которых он даже не знал или знал поверхностно. Главное, они – советские люди.

Мур был еще в начале пути, давно пройденного Митей. Комсомольские иллюзии Сеземана уже остались в прошлом. Он теперь гораздо лучше Мура понимал, что такое жизнь в СССР, и всё больше и больше мечтал об оставленной Франции.

Он написал это много лет спустя, когда “невообразимое будущее” для него уже наступило. Но и в предвоенной сталинской Москве Митя Сеземан скучал по родной Франции и пытался восстановить с нею связь. Он решил писать в Париж, своим одноклассникам. Отправил 21 письмо во Францию, но ни на одно не получил ответа. Очевидно, эти письма или не дошли до Франции, или же в СССР не пропустили ответы его французских друзей.

Зимой 1941-го Митя жил воспоминаниями о Франции и, по словам Мура, “французил”. Громко говорил по-французски на улице и в кафе, чем явно эпатировал москвичей. Ходил зимой без шапки[100], как будто вокруг не московский снег, а зимний парижский туман. Всё оценивал с точки зрения француза, парижанина. Вспоминал парижские кафе и бульвары. Муру казалось, что у Мити в то время “все события действительности” проходили “как бы на фоне парижских воспоминаний и ощущений”. Вообще Митя был веселым, остроумным, жизнерадостным, ироничным. Тоска по Парижу не сделала его ни пессимистом, ни брюзгой. Однако в советской жизни он разочаровался навсегда. “Лучшие мои годы были в Париже”, – признавался Дмитрий своему другу. Пройдет всего несколько месяцев, и Мур почти повторит эти Митины слова. А осенью 1940-го и зимой 1941-го Георгий еще старательно убеждал самого себя, что той Франции, которую они оставили, больше нет. Уже нет и того “веселого Парижа”, что они оба так любили. Времена переменились. Да и жалеть не о чем. Франция эпохи Третьей республики “доказала свою гнилостность”. Надо не вспоминать о прошлом, а смотреть вперед. Мур обвинял Митю и в “консерватизме” (держится за прошлое), и в чрезмерном скептицизме, поучал друга: “В конце концов мы живем в СССР и нечего кичиться парижским говором”. Нельзя вести себя “как в Париже”. “Не нужно так резко отличаться от других. Мы же в СССР – это нужно понимать…”768769 Если же Митя и дальше будет “строить иностранца”, то могут и арестовать.

Если весной 1940-го Мур был еще наивным идеалистом, то меньше чем за год он начал превращаться в советского конформиста. Мур боится и за себя, как бы его не арестовали вместе с Митей. Митя “слишком привязан к Франции и Парижу”. Дружба с таким человеком в СССР и опасна, и, в общем, бесперспективна.

Мур посоветовал Мите прочитать в “Интернациональной литературе” статью Пьера Николя “Французская культура под сапогом «обновителей»”. Ее автор рассказывал о духовной жизни Франции при режиме Петена: “«Новый строй», каким его мыслят французские правящие круги, в действительности не что иное, как возрождение средневекового феодализма, приспособленного к современным условиям производства”770, – писал Пьер Николь из благополучной нейтральной Женевы. Значит, Франция провалилась в глубокое прошлое, в то время как в Советском Союзе создается общество будущего.

Мур устал доказывать Мите, что СССР – страна огромных возможностей, их надо только уметь использовать. Жалеть о Париже в СССР бессмысленно, это даже “не по-парижски” – жалеть о том, чего не вернуть. Но сколько можно об этом спорить? Мур решил, что с Митей пора расстаться. За неделю до дня рождения Мура они снова поссорились.

Собственно, причиной ссоры стали новые взаимные обвинения. Вспоминали Болшево, и Митя начал перед Муром защищать свою семью (по словам Мура, “свою запятнанную семью”), да еще назвал Алю “доносчицей”. Спокойный и выдержанный Мур пришел в ярость и спросил: как же Митя мог столько раз брать у него деньги? Обвинил друга в “лицемерии” и “двурушничестве”, на что Митя обозвал его “шпионом” и “сказал, что он век не видал большей сволочи”771, чем Мур.

Мур только сожалел, что поссорился перед самым днем рождения. А Митя между тем обещал ему подарить две книги Семена Кирсанова, cтихами которого Мур тогда увлекался. У Мити же оставалась “Алиса в Cтране чудес”, которую Мур дал ему почитать. Теперь Мур опасался, что Митя не вернет ему “Алису”, а о подарках и речи не будет. Но Мур зря так плохо думал о товарище. Тот позвонил Муру 1 февраля, поздравил, вернул “Алису” и подарил обещанные книжки Кирсанова. Однако примирения не состоялось. Они снова поругались. На этот раз – из-за советской литературы. Мур прочитал культовую тогда книгу Николая Островского “Как закалялась сталь” и назвал ее “прекрасной”. Митя книгу Островского высмеял.