В эту пору на них полно людей, и возмущение кероса влияет на морфы пассажиров окруженной толпой кареты. Первый Гиппырес склоняется к пану Бербелеку, левой рукой сжимает его плечо, правой указывает над пламенными гривами апексов, по направлению к центру Лабиринта.

Шум ужасный, поэтому Гиерокхарис чуть ли не кричит прямо в ухо пана Бербелека:

— Потом я проведу тебя. Не отступай от меня ни на шаг, потому что потеряешься. В карете оставишь всю одежду, все предметы, которые носятся на теле и в теле. Опорожнишь мочевой пузырь и кишки. Я дам тебе выпить пуринического гидора; если тебя и начнет рвать перед ней, то уж лучше чистой водой. Тебе дадут шип с розового куста. Держи его в ладони; как только почувствуешь, что теряешь сознание, или что не можешь ясно мыслить, сжимай кулак. Кровь разрешена.

— Что я должен…

— Нет какого-либо этикета, никакого ритуала. Ритуал вырезан в керосе. Ты будешь вести себя так, как должен был себя повести. Или ты считаешь, будто был бы в состоянии каким-то образом ее оскорбить?

— Знаю, что нет. Мы не люди. У нас нет собственной воли. Нами управляет их Форма.

— Уже въезжаем.

Лабиринт не окружали какие-либо защитные стены, внешние или внутренние, нет какой-либо границы между городом обычных лунян и садами, дворцами и гротами Госпожи. Нет никаких ворот, рвов, калиток, дверей, цепей, стражников. Войти может каждый. И только лишь от его морфы зависит, какую он выберет дорогу, какой путь в состоянии продумать его разум. В соответствии с этим он столь глубоко зайдет через кварталы правильных садов и жилых беседок: на Три Рынка, где ежечасно устанавливаются цны на любой товар, и из рук в руки переходят целые состояния в этхере, золоте и иллеических табличках; подальше, к лунным академиям, спрятавшимся в парящих жар-рощах; еще глубже, в храмовые конторы, где на тайных языках забытых культов непрерывно записывают статистику всей экономики Луны; или еще дальше, к жертвенным святилищам, где за символическую или смертную жертву Госпожа или ее жрецы-текнитесы исполнят или не исполнят просьбу жертвующего; и глубже всего — в самое сердце Лабиринта, пред лицо Иллеи Жестокой.

* * *

— Госпожа.

— Встань.

Встает.

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать.

— Считаешь?

— Приходится.

— Иди.

Идет.

Высоко на небе — освещенная чуть ли не наполовину Земля, заслоненная вечномакиной, неспешно вращающейся на наклонной оси над самой срединой Лабиринта.

— А ты выше.

— Так.

Они идут через тенистые рощи. Деревья здесь молодые, низкие; пыр в их листьях и коре пылает глубоким багрянцем. По теплой, сырой земле проскальзывают черные змеи, десятки небольших телец. Пан Бербелек идет, внимательно глядя под ноги.

— Глянь мне в глаза.

— Госпожа…

— Погляди мне в глаза.

Пан Бербелек поднимает взгляд.

— Мне ведь в лицо не плюнешь, правда?

Пан Бербелек хохочет.

— Хорошо. Все равно, я не могла бы сегодня посвятить тебе много времени. Поедешь на Другую Сторону, в Перевернутую Тюрьму.

— Госпожа…

— Поедешь, мой Иероним, поедешь. Знаешь, почему ты вообще очутился здесь? Почему она отправилась в Европу, почему вытащила тебя из Воденбурга, вернула к жизни, направила в Африку? Писала мне, что если какой-либо человек в состоянии это сделать, то именно ты, который встал против Чернокнижника и, глядя ему в глаза, несмотря на месяцы, проведенные в его антосе, воспротивился могущественнейшему кратистосу Земли. Таких людей с твердостью алмаза — их найти труднее, чем алмаз.

— Все это было не так.

— А теперь ты противишься мне. Я хорошо выбрала. Смейся, смейся.

— Прости, Госпожа.

— Просишь у меня прощения? Никогда не делай этого.

— Ты слишком красива.

— Я тебя ослепляю? Выпрямись! Ах. Так. Иероним, Иероним… Она написала мне, что ты не вошел в Сколиодои глубже, не видел их. Ты должен знать, с чем мы сражаемся, с чем будешь сражаться ты. Не со слов; знать — значит пережить. Выбрось ты эту колючку.

— Не видел? Кого? Чего?

— Адинатосов, Невозможных. Война вспыхнет рано или поздно, планеты меняют орбиты.

— Эти люди… Твоя дочь обещала мне головы виновников Искривления.

— Это не люди. Думаешь, что перед моим Изгнанием удержалась бы на поверхности Луны хотя бы капля Воды, не упало бы отсюда к центру мира, к своей сфере, хотя бы легчайшее облачко аэра? Существует более, чем один центр и более, чем одна, Цель. Почитай старых философов: Ксенофана, Анаксагора, Демократа — они были ближе к истине.

Свет и тень, ветер, листья на ветру, свободная лунная пыль, насекомые и мелкие звери, в роях, в стадах — эта регулярность, этот узор, как все вращается вокруг нее, организуется посредством отражения морфы, порядок окружающего мира — даже серебристая поверхность священного пруда, в который глядятся звезды, этхерная вечномакина и Земля. Здесь: центр, Цель.

— На что ты глядишь? Подойди.

— Эти змеи…

— Принадлежат Форме, которая старше меня. Ведь чем, на самом деле, являются боги? Морфой извечных снов и кошмаров, мечтаний и страхов. Я унаследовала ее, заполнила ту, что существовала еще до того, как я появилась на свет. Точно так же и морфа стратег оса существовала перед тем, как первый стратегос провел первую битву. Подойди.

Подходит.

Поцелуй на орошенном потом лбу застает его врасплох. Он ничего не чувствует.

Пока яд не разлился в нем горячей волной.

— Ты…

— Стой! Теперь ты мой. Иди, вы спись. Это хороший огонь. Когда вернешься, я расскажу тебе о твоем предназначении.

Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.

— Ладно, хорошо уже. Иди.

Идет.

19 януариса. Я и вправду хотел бы ее описать.

— Дело в том, — сказал ритер Омиксос Жарник, готовясь выстрелить в атакующего анайреса, — чтобы ты сам знал, и чтобы мы знали, будешь ли ты в состоянии стать против арретосового кратистоса — стать, выдержать его морфу и убить его. Отодвинься.

Гром кераунета потряс равниной и обнаженными скалами Луны. Летя сквозь столь насыщенную пыром атмосферу, раскаленный снаряд выжигал за собой ослепительно красную прямую линию. Анайрес был пробит острием копья длиной в половину стадиона — трррахттт! — после чего произошел взрыв ураноизодного мусора. Жарник триумфально вскинул тяжелый кераунет с этхерным стволом и прикладом в виде свернувшейся в сложную фигуру железной змеи (приклад должен был подходить к доспехам гиппыреса). Воистину, Омиксос имел право радоваться — удачное попадание с такого расстояния случалось нечасто.