Нащупав на стене выключатель, он зажег свет. Под потолком вспыхнула тусклая шестидесятиваттная лампочка, висящая на голом шнуре, и осветила убогую обстановку комнатушки. Женщина уже не спала. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к стене, сжавшись в комочек, и смотрела на Эдика широко раскрытыми глазами. Рядом с ней, на кровати, пригревшись, спали и мурлыкали сквозь сон две кошки — это было их место, и они не понимали, с какой стати оно занято.

Татьяна проснулась от выстрела. Она и до этого просыпалась несколько раз, открывала глаза, обводила взглядом комнатку, но затуманенный снотворным ум воспринимал окружающее в фантастическом свете: низкие потолки казались ей то потолком тюремной камеры, в которой она живет вместе со своим мужем, то крышкой гроба. Лай собак превращался в крик африканских шакалов, выгоревшие желтенькие обои на стенах расстилались саванной.

Она вскочила и села на кровати. Хотя окно и не было занавешено, в мансарде стояла плотная, непроглядная тьма, какая только бывает в деревне в безлунные ночи. Татьяна попыталась высвободить руки, но поняла, что они скованы наручниками за спиной. «Где я?» — с ужасом подумала она. И тут же вспомнила все: звонок от Турецкого, «Волгу» у проходной и пчелу, ужалившую в руку. «Сколько же я тут нахожусь? День, два? Чем они меня кололи, наркотиками? Кто стрелял?»

Вдруг ей показалось, что за ней приехала милиция, что сейчас там идет перестрелка и скоро ее освободят. Она вскочила и подбежала к двери и стояла, прислушиваясь к голосам и звукам, доносящимся снизу, пока не поняла, что никакой милиции не было, и даже выстрела, пожалуй, не было, а она приняла за выстрел грохот упавшего кресла.

Татьяна вернулась на кровать и просидела, прижавшись к стенке, очень долго. Отупевшая от снотворного голова не хотела думать, а подсовывала ей вместо мыслей похожие на галлюцинации образы-картинки. Вдруг ее напугали кошки, вылезшие, как ягуары, откуда-то из-под крыши, в щель в потолке, возле дымохода, и спрыгнувшие прямо на нее. В нормальном своем состоянии Татьяна бы обязательно взвизгнула, но теперь она продолжала сидеть молча и неподвижно, чем и вызвала доверие к себе со стороны этих мелких хищниц. Они улеглись рядом с ней и замурлыкали.

Татьяна слышала, как пришел и уселся возле двери ее надсмотрщик, а потом вдруг зажегся свет, ослепивший ее на мгновение, и она различила стоящего на пороге невысокого плотного человечка в дорогом, но мятом и запятнанном костюме. Из-под расстегнутого пиджака выглядывала толстая золотая цепь на волосатой груди.

— Выспалась? — спросил человек неопределенным тоном.

Татьяна не уловила в его голосе ни угрозы, ни доброжелательности и промолчала.

Лапшин прикрыл за собой дверь и уселся в ногах кровати, потому что больше сесть ему было не на что: вся обстановка комнатки ограничивалась только этим объектом меблировки. Татьяна отодвинулась от него в противоположный конец кровати, подобрала под себя ноги, как черепаха, уходящая в свой панцирь.

— Что-нибудь надо? — спросил человек.

Теперь в его голосе слышалось желание поболтать.

— Что вы хотите со мной сделать? — спросила Таня, имея в виду не столько человечка, сколько тех, кто его послал.

Эдик объяснил в двух словах, что ничего плохого — пока, подумал он, — ей не сделают, и повторил свой вопрос, добавив:

— Хозяин просил о тебе позаботиться.

— Я хочу в туалет, — призналась Таня.

— Пошли, я тебя отведу.

Туалет типа «скворечник» стоял на улице, на противоположном конце участка Безрукого, и Лапшин задумался: от дороги участок отделяет не забор, а изгородь в две жердины, через нее и годовалый ребенок перескочит. Вдруг она задумала сбежать?

— Иди в парник, — решил Эдик.

— А наручники? Снимите с меня наручники, я не убегу.

— Зачем?

— Ну, я же не могу в них… раздеться!

Лапшин напрягся. Черт ее знает, может, она — чемпион по айкидо и, едва он снимет с нее манжеты, она ему шею свернет так профессионально, как какому-нибудь Сидору.

— Не надо снимать. Я сам тебе помогу, — сказал он, заталкивая ее в парник.

Шарахнулась перепуганная внезапным вторжением на ее территорию черная дворняжка, спавшая на тюфяке между помидорами.

— Нет, не надо! Я лучше сама!

— Да не дергайся ты, я ничего не сделаю.

— Не трогайте! — взмолилась Таня.

Он толкнул ее лицом вниз на вонючий собачий тюфяк. Она замолчала. Эдик знал, что она будет молчать, такие интеллигентки молчат от стыда, как овечки, и только думают, чтобы их в этот момент никто не увидел.

Татьяне казалось, что изнасилование нельзя забыть за целую жизнь, но пройдет пять лет, и она сможет думать о нем спокойно, как о страшной сцене, увиденной в кино. Единственным следствием останется бессмысленное в общем-то отвращение к собакам, возникшее у нее с той ночи.

Той ночью черная дворняга не убежала, а уселась напротив них, глядя с немым любопытством на дела человеков.

Вернувшись в дом, Лапшин бросил обмякшую и оглушенную женщину на кровать в мансардочке, вышел и зуботычиной поставил на ноги Малька, спавшего сном праведника. Эдику хотелось найти и пристрелить того черного кобеля, но собака предусмотрительно смылась.

Ночь подходила к концу, оставалось только раздеться и лечь спать. Лежа на кушетке, Лапшин слышал, как наверху Малек со звонким деревянным стуком крутит нунчаки.

2

К обеду приехал хозяин.

Таня была деморализована полностью. «Что же это происходит с нашей семьей? — спрашивала она себя постоянно. — Папа, Володя и вот теперь — я… Что же происходит, Господи, дай ответ!»

Она уже совершенно не ориентировалась во времени. Ей казалось, что она находится в этой незнакомой местности тысячу томительных лет, что она родилась здесь, что она никогда не жила другой жизнью, что все, что она помнит о той, прошлой жизни, — всего лишь красивый сон-сказка. На самом же деле ничего этого не было, она только придумала себе всю ту красоту, она всегда была такая романтичная…

Это наказание мне, вдруг с полной ясностью пришла ей в голову простая мысль. За Толика, за Володю, за Турецкого и еще за многих мужчин, которые любили ее, но которых никогда не любила она — так, как должна любить Женщина с большой буквы. Никогда она не отдавалась яростно, без остатка — никому. И вот оно, наказание. Этот скот дал ей ясно понять, что это значит — когда любят без любви.

«Господи, я все поняла, — забормотала вдруг она, — я все поняла, правда, Господи, я поняла и приняла твои уроки. Пощади меня, Господи, сжалься, выпусти в ту, прошлую жизнь, которую я так не ценила и которую я теперь буду холить и лелеять до самого ее конца. Я изменюсь, Господи, я стану любить людей, я буду любить их без остатка, я все сделаю, — только верни мне мою жизнь…»

Лицо ее было залито слезами, и она не сразу поняла, кто это вырос перед ней: фигура и лицо подошедшего расплывались во влажных глазах.