Может быть, они не выдержали жестокости? Или почувствовали себя обманутыми?

Гульберг велел остановить свою карету в ста локтях от эшафота, и из кареты не вышел, но приказал, чтобы около нее, в качестве охраны, осталось двадцать солдат. От чего они должны были его охранять? Все шло по плану. Но внезапно что-то стало казаться угрожающим и вышедшим из-под контроля, что это с народом, почему они покидают место действа, что же такое в их усталых, печальных и изнуренных лицах внушало ему чувство беспокойства; они двигались мимо него, словно некая серая, ожесточенная масса, некая река, какая-то молчаливая траурная процессия, лишенная слов и чувств, но выражавшая, казалось, лишь — да, скорбь. Это была скорбь, абсолютно безмолвная и никак не контролируемая. Они засвидетельствовали безоговорочный конец времени Струэнсе, и однако же, у Гульберга возникло чувство, что опасность не миновала. Что греховная зараза распространилась и на них. Что черный свет факела Просвещения не был погашен. Что эти мысли каким-то странным образом заразили их, хотя они едва ли умеют читать и уж, во всяком случае, не понимают и никогда не смогут понять, и что поэтому их необходимо держать под контролем и направлять; но эта зараза там, быть может, все-таки существует. Возможно, время Струэнсе не кончилось; и он знал, что теперь надо проявлять предельную бдительность.

Голова его отрублена, но мысли остались, и народ не захотел смотреть дальше, и почему же они уходят?

Это был какой-то предостерегающий знак. Неужели он совершил какую-то ошибку? Что он мог вычитать на этих изнуренных, печальных лицах, было ли это изнеможение? да, возможно. Если бы так. Он сидел в своей карете, а эта огромная людская процессия окружала его, словно река, — не на берегу реки! посередине! посередине! — и он не знал, как это истолковать.

Предельная бдительность теперь просто необходима. Время Струэнсе кончилось. Но эта зараза.

Эти тридцать тысяч не приветствовали отрубленную голову ликованием. Они удирали, бегом, хромая, волоча маленьких детей, которых притащили с собой, удирали прочь от эшафота, отделенного теперь стеной дождя. Они больше не хотели смотреть. Что-то было сделано не так. Гульберг совершенно неподвижно сидел в своей карете, под надежной охраной. Но он навсегда запомнит то, как перемещалась бесконечная людская масса, храня при этом полное молчание; как эта людская масса была, словно река, обтекавшая его карету, и что он сидел там, нет, не на берегу, как толкователь, а посередине этой реки. И в первый раз сознавал, что не способен истолковать ее водовороты.

Чем были заняты их умы? Неужели время Струэнсе все-таки не закончилось?

Ведь их единение, совсем недавно, всего три месяца назад, было так велико. Он помнил те радостные январские беспорядки. Народный гнев был велик. А теперь они молчали, и шли, и покидали поле, не выражая никакого восторга, в некой гигантской скорбной процессии, исполненной молчания, которое впервые заставило Гульберга испытать страх.

Неужели что-то осталось, и это нельзя было отсечь?

Телега стояла под эшафотом.

Когда повозка, которая должна была отвезти части трупов на Вестре Феллед, где головы и руки предстояло надеть на шесты, а гениталии и кишки выложить на колеса, когда эта повозка, в конце концов, наполнилась и могла отправляться в путь, поле уже опустело: не считая тех пяти тысяч солдат, которые молча и неподвижно, под сильным дождем, охраняли пустоту, оставшуюся от тридцати тысяч, которые уже давно покинули место, где, как полагали, было отсечено и завершено время Струэнсе.

Ей сообщили на следующий день после казни.

30 мая три английские корабля, забрав Каролину Матильду, отвезли ее в Селле, в Ганновер. Расположенный в центре города дворец был возведен в XVII веке, но все это время никем не использовался, теперь же он стал местом ее пребывания. Говорили, что она сохранила свой живой характер, с большим интересом занималась благотворительностью среди бедняков Селле и требовала уважения к памяти Струэнсе. Она часто говорила о нем, называя его «покойным графом», и вскоре в Селле ее очень полюбили, придерживаясь мнения, что с ней обошлись несправедливо.

Многих интересовала ее политическая роль в будущем. Кристиан, теперь полностью погрузившийся в свою болезнь, был по-прежнему королем, а их с Каролиной Матильдой сын — наследником. Болезнь короля теперь, так же, как и прежде, создавала некую пустоту в центре, которую заполнял на этот раз уже не Струэнсе.

Истинным правителем был Гульберг. Он сделался настоящим самодержцем с титулом премьер-министра; однако в некоторых кругах Дании возникло недовольство и вынашивались планы посредством переворота восстановить в правах Каролину Матильду и ее детей и свергнуть Гульберга и его сторонников.

10 мая 1775 года этому, уже почти подготовленному, заговору, однако, пришел конец, когда Каролина Матильда совершенно внезапно и необъяснимо скончалась от некой «заразной горячки». Слухи о том, что ее отравили по поручению датского правительства, так никогда и не подтвердились.

Ей было тогда всего лишь двадцать три года. Ей так никогда больше и не довелось увидеть своих детей.

Та революция, которую начинал Струэнсе, была быстро отменена; потребовалось лишь несколько недель, чтобы все вернулось к старому или к еще более старому. Казалось, что его шестьсот тридцать два декрета, подписанные за те два года, которые назывались «временем Струэнсе», были некими бумажными ласточками, некоторые из них приземлились, в то время как другие продолжали парить над самой поверхностью земли, еще не успев найти себе место в датском ландшафте.

Последовало время Гульберга, продолжавшееся до 1784 года, когда он был свергнут. То, что в его время все восстановили, было совершенно очевидным. Как и то, что времени Гульберга потом пришел конец.

Необыкновенная политическая продуктивность Струэнсе была удивительной. Какая же часть всего этого стала реальностью?

Представлять его себе просто прикованным к письменному столу интеллектуалом, облеченным поразительной властью, было бы, однако, едва ли справедливо. После времени Струэнсе Дания уже не вернулась к прежнему состоянию. В своих опасениях Гульберг оказался прав; зараза просвещения пустила свои корни, слова и мысли невозможно было обезглавить. А одна из тех реформ, которые Струэнсе не успел провести — отмена крепостного права, — стала реальностью уже в 1788 году, за год до Французской революции.

Жизни Струэнсе суждено было продолжиться также и в другом отношении.

Маленькая дочка Струэнсе и Каролины Матильды, Луиза Августа, так и воспитывалась в Дании; ее брат, единственный ребенок Кристиана, активно участвовал в перевороте 1784 года, свергшем Гульберга, и в 1808 году сменил на троне своего душевнобольного отца.

Девочку ожидала другая судьба. Девочку описывают как очень красивую и обладающую «настораживающей» жизненной силой. Она, похоже, разделяла основные политические убеждения Струэнсе, очень внимательно следила за событиями Французской революции, симпатизировала Робеспьеру, а об отце говорила, что его единственная ошибка заключалась в том, что у него было «больше души, чем лукавства».