Сбывались худшие опасения: считаться с товарищами по борьбе, тем более делиться с ними властью, большевики не собирались. Хозяйничали в оплоте социалистов-революционеров — на селе. В рамках действовавшей продовольственной диктатуры организовали «продотряды», насильственно изымали хлеб у крестьян. Действовали беззастенчиво, подло. Насаждали в деревнях вместо неподконтрольных им сельских Советов, руководимых эсеровскими активистами, собственные «комитеты бедноты». Ясным становилось день ото дня — разговоры бесполезны, необходимо действовать. Жестко, беспощадно. Покончить с губительной мирной передышкой, которая только на руку кремлевским демагогам, разжечь всероссийский пожар.

Состоявшийся в начале июля третий съезд ПЛСР осудил в принятой резолюции политику большевиков, постановил «разорвать революционным путем гибельный для русской и мировой революции Брестский договор», назвал левых эсеров совестью революции, неподкупной режиму оппортунистов и сторонников компромиссов.

События нарастали, катились снежным комом. Пятого июля в Большом театре открылся пятый всероссийский Съезд Советов. Обстановка вокруг и внутри напоминала фронтовую: конные и пешие патрули на прилегающих улицах, на входе и выходе вооруженные латышские стрелки, у каждого за поясом револьвер и гранаты. Одним из первых выступавших был предсовнаркома Ленин. Шел стремительно к трибуне под аплодисменты сторонников, косился с вызовом в сторону оппозиции.

Она слушала его с балкона для приглашенных, где сидели репортеры российских и иностранных изданий и партийные активисты. Говорил большевистский вождь долго, отпивал из стакана воду, заглядывал в разложенные на барьере листки.

— Ужасное бедствие, голод, надвинулось на нас, — звучал в разогретом, душном зале его картавый голос. — И чем труднее наше положение, чем острее продовольственный кризис, тем более усиливается борьба капиталистов против советской власти. Вы знаете, что чехословацкий мятеж — это мятеж людей, купленных англо-французскими империалистами…

— О-о, май гад, опять империалисты… — вздохнул у нее за спиной усатый иностранец с блокнотом на коленях.

— …Постоянно приходится слышать, что то там, то здесь восстают против Советов. Восстания кулаков захватывают все новые области. На Дону — Краснов, которого русские рабочие великодушно отпустили в Петрограде, когда он явился и отдал свою шпагу, ибо предрассудки интеллигенции еще сильны (блеснул глазами) и интеллигенция протестовала против смертной казни. Повторю еще раз! Был отпущен из-за предрассудков интеллигенции против смертной казни! А теперь бы я посмотрел на народный суд — тот, рабочий, крестьянский суд (взмах рукой), который не расстрелял бы Краснова, как он расстреливает рабочих и крестьян. Нам говорят, что если открыто перед лицом всего народа суд скажет: он контрреволюционер и достоин расстрела, то это плохо. Люди, которые дошли до такого лицемерия, политически мертвы. Нет, товарищи! — вскинул глаза к рядам яруса. — Революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов!

Грянули аплодисменты, кто-то из рядов крикнул: «Ура!»

Атмосфера в зале накалялась, ораторы с обеих сторон не церемонились в выражениях.

— Вы предатели революции, продолжатели дела Керенского! — потрясала кулаком в сторону большевистских делегатов Мария Спиридонова. — Кто дал вам право разжечь огонь между крестьянами и рабочими, городом и деревней? Отвечайте!

Левоэсеровская фракция внесла предложение выразить недоверие большевистскому правительству, денонсировать позорный Брест-Литовский договор и объявить войну Германии. Когда предложение большевиками было отклонено, левые эсеры поднялись с мест и вышли в полном составе из зала…

Накануне, опасаясь ареста, они съехали с Машей из квартиры, поселились в Трехсвятительном переулке, где расположилась оставшаяся верными эсеровскому руководству части ВЧК под командой Дмитрия Попова.

— Час пробил, товарищи, — говорила на ночном заседании Спиридонова. — Действуем как наметили, строго по плану.

Шестого июля заведовавший отделом по борьбе с международным шпионажем ВЧК Яков Блюмкин и чекист-эсер Николай Андреев прошли, предъявив документы, для якобы срочной беседы в резиденцию германского посла графа Вильгельма фон Мирбаха, и Андреев в разгар беседы разрядил в тучного неповоротливого немца обойму из «браунинга», после чего оба нападавших скрылись на стоявшем у подъезда автомобиле. Получившая известие об успехе операции Мария Спиридонова отправилась не мешкая в сопровождении вооруженной охраны в Большой театр, где продолжался съезд, выкрикнула, едва переступив порог зрительного зала:

— Русский народ свободен от Мирбаха!

Вскочила к ужасу собравшихся на стол президиума, затопала яловыми башмачками:

— Эй, вы, слушай, земля! Эй вы, слушай, земля!

На улицах Москвы спешно расклеивались листовки-воззвания: «Всем, кому дорога судьба демократического Отечества! Убит палач Мирбах. Немецкие шпионы и провокаторы, которые наводнили Москву и частью вооружены, требуют смерти левым социалистам-революционерам. Властвующая часть большевиков, установившая режим комиссародержавия, слепо исполняет приказы германских палачей. Вперед, работницы, рабочие и красноармейцы, на защиту трудового народа, против всех палачей, против всех шпионов и провокационного империализма! Не исполняйте приказов Ленина и Свердлова! Заря свободы не за горами!»

По мысли руководителей восстания, убийство Мирбаха должно было похоронить Брест-Литовский мир, вызвать ответные действия со стороны германского командования, привлечь на сторону восставших рабочую окраину. Из Трехсвятительного по прямому проводу был направлен ультиматум в канцелярию Совнаркома: уйти незамедлительно в отставку, передать всю полноту власти переходному правительству, воздержаться от любых действий по отношению к восставшим.

В полдень в эсеровский военный штаб в Покровских казармах прикатил на автомобиле Дзержинский, закричал с порога:

— Остановите преступный мятеж, одумайтесь! Выдайте нам убийц Мирбаха! В противном случае все будете немедленно расстреляны!

— Феликс Эдмундович, не кипятись… — подкреплявшийся за столом командующий мятежными отрядами балтийский моряк Дмитрий Попов придвинул ему стул. — Давай, выпей, — налил из трехлитровой бутыли. — Поговорим…

— Говорить будете в революционном трибунале! — отрезал Дзержинский. — Встаньте, когда разговариваете с председателем вэ-че-ка!

— Ты уже не председатель вэ-че-ка, Феликс, угомонись… Ребята… — коротко стриженный, похожий на мальчишку-ремесленника Попов повернулся к сидевшим рядом молчаливым финнам, опоясанным патронными лентами. — В подвал его. Только интеллигентно, без мордобоя…

Телефонограмма в Московский совет:

6 ИЮЛЯ. «Около трех часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, тяжело ранившие Мирбаха. Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков. Мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников. Задерживать все автомобили и держать до тройной проверки.