Обзавелась в результате не только милой соседкой, с которой интересно общаться — единомышленницей, идейным товарищем! Не важно, что правая эсерка — господи, кого это сейчас интересует, в такой момент? Правая, расправая, серобуромалиновая — плевать! Главное, ненавидит, как и она, большевиков, готова на все ради великой цели.

Через Лиду познакомилась с Григорием Ивановичем, другими членами его группы — Протопоповым, Усовым, Сергеевым, Федоровым-Козловым, была зачислена в боевой отряд, стали получать задания — провести, в частности, обследование территории оборонного завода Михельсона в Большом Щипковском переулке, где, по полученным агентурным сведениям, должен был выступать на митинге Ленин. Прошла через проходную по добытой Семеновым членской карточке Всероссийского профессионального союза конторских служищих на имя Митропольской — якобы для установления контактов с заводским профсоюзом, мерила шагами расстояние от ворот до входа в машиностроительный и оборонные цеха, прикинула на глаз размеры двора, записала по выходу сведения в тетрадку. Вернулась вновь во времена боевой юности: конспиративная квартира, фальшивый паспорт на имя Доры Каплан, слежка за намеченной жертвой, переговоры в укромных местах с соратниками. Жизнь, не рутинное существование!

Снаружи погромыхивало, зашумела листва за окном: снова дождь. Лето выдалось слякотным, холодным — август, а люди ходят в пальто, калошах, с зонтиками.

Невыносимо хотелось курить. Прошла босиком к печке, достала со дна помойного ведра несколько окурков, ссыпала в бумагу табачок, скрутила цигарку. Курила лежа в постели, пока не стало жечь пальцы.

Вставать, вставать! За хлебным пайком сходить по карточкам на себя и Лиду, папирос купить. Лида этой ночью дома не ночевала — осталась, должно быть, опять в номерах на Варварке у Григория Ивановича. Любовь у них. Под пулями, как когда-то у них с Витей. Светятся оба, когда оказываются рядом. Вида не подают, да разве такое скроешь?

А Витя, по слухам, в Одессе, продовольственный комиссар, в чести у самого Дзержинского. Любил когда-то, жалел. Изранил до конца дней душу. «Не глядя на жертву, он скрылся в горах»…

Над Замоскворечьем серый рассвет, дождь перестал. Тянутся вдоль трамвайных путей, по скользким деревянным мосткам люди — с котомками, мешками. У закрытых дверей магазинов — хлебного, калошного, ситцевого, овсяного, карамельного, у картофельных лабазов, керосиновых лавок — хвосты очередей. Невыспавшиеся женщины, солдаты, мастеровые, инвалиды на костылях. Довела страна комиссария людей…

Она занимает за беременной молодкой очередь в хлебную лавку, идет к папиросному ларьку, пристраивается в конце. Стоящий впереди молодой парень в шинели с деревянной культей ниже колена, перевязанной ремнями, крутит остервенело самокрутку.

— Листья дубовые курю заместо табака, а! — оборачивает к ней небритое лицо. — Еттит твою мать! Ногу оставил на войне!

— Успение пресвятой Богородицы прожили, попостились, — вторит ему старикашка с простуженным носом, отставной чиновник по виду. — Станем теперь поститься заново.

— Комиссары икру стерляжью ложками жрут, — слышится в толпе. — А мы хлеба неделями не видим.

— При Николае без хлеба не сидели! — поддерживает чей-то женский голос. — И белый был и ржаной — ешь от пуза.

— Нет уже твоего Николая, не слыхала? Хлопнули в тюрьме. Ленин распорядился. Стреляйте, мол, а то к энтим самым… как их, господи?

— К чехословакам.

— Ага, к чехословакам убегет.

— Ленин он спуску не даст. Башковитый.

— Сказал — башковитый. С немцами стакнулся, башковитый! Пол-России распродал.

Она успела получить в полутемной лавке пачку папирос и полпачки махорки (Григорию Ивановичу отдать — любит, что покрепче), добежала, запыхавшись, до хлебной очереди, получила три фунта серого, как земля, хлеба. Вышла на воздух, блаженно закурила.

Домой идти не хотелось. Кашу пшенную опять варить? С души воротит! Вскочила на ступеньку проходившего мимо трамвая с висящими на поручнях людьми, доехала до Болотной площади, пошла вдоль торговавших дешевой снедью съестных лотков. Обходила жующих женщин, мужчин, подростков, примостившихся на криво сколоченных лавках, у заборов, на корточках возле мусорных куч, поднимала крышки кастрюль и закоптелых котелков, накрытых тряпьем, принюхивалась: запах до чего невыносимый! Взяла, поколебавшись, у рослой бабы в пуховом платке тарелку требухи с бобовой подливой за сорок копеек, отошла в сторонку, попробовала. «К черту, стошнит сейчас… — вылила под ноги тягучую мерзость. — Лучше уж пшенная каша».

— Что это у вас? А, махорочка? Вовремя, а то я уже на мели. Спасибо… Садитесь вот сюда, — Григорий Иванович кивает на подстилку поверх каменного валуна. — Ничего не поймал, — тянет из воды леску с цветным поплавком. — Рыбак из меня… Как настроение?

— Боевое, Григорий Иванович.

Она бросает на него внимательный взгляд. Никогда нельзя угадать его состояние: всегда спокоен, ровен, не скажет лишнего.

Бьют монотонно в деревянные сваи светло-коричневые волны, со стороны яузской излучины паровой катерок тянет цепочку плотов. Над кремлевскими стенами на том берегу, куполами церквей Зарядья, умытым дождем Василием Блаженным — армада сизых туч.

— Завтра, Фаня, — скручивает леску Семенов. — Между семью и восемью вечера?

Ей делается жарко.

— На оборонном?

— Да. Слушайте внимательно. Идем впятером: я, Протопопов, Усов, вы и Лида. Стреляет Протопопов, я в случае необходимости следом. Вы и Лида обеспечиваете отход. Ни в коем случае не стрелять! Имею в виду во дворе, в Ленина. Будет паника, смешиваемся с толпой, уходим через главные ворота. Вне стен завода в случае угрозы можете стрелять не задумываясь. На новую конспиративную квартиру… вот адрес, — протянул сложенный листок, — добираемся самостоятельно… Все, Фаня, счастливо! Выспитесь хорошенько перед делом.

— Володя, ты меня слышишь? — голос в кремлевской квартире Ульяновых. — Спрашивали из кухни. Что тебе заказать на завтрак?

— Не знаю, придумай что-нибудь сама.

— Хочешь цыпленка маренго? Или индейку? С мочеными яблоками?

— Цыпленка маренго, Надюша, я ел вчера, — Ленин показывается на пороге кабинета. В темных брюках в полоску, жилетке в тон. Трет устало глаза:

— Во вторник, кстати, тоже был цыпленок.

— Ну и память у тебя.

— Памятью бог не обидел… Прошла голова? — смотрит озабоченно на землистое, одутловатое лицо жены.

— Прошла. В сырую погоду я чувствую себя лучше. Ты так и не сказал, что тебе заказать?

— Давай пельмени из медвежатины, а, Надюша? Помнишь, в Шушенском? Когда ты ко мне внезапно нагрянула? А нас сосед-поселенец в гости пригласил? На пельмени из свежей медвежатины?

— Помню, как же. Мясо было ужасным. Горькое и жесткое.