— Да, это так. Это наш крест — жить здесь постоянно и служить Священному Огню. А что касается моего второго имени Мариетта… Так захотела Глафира Миновна. Ее матерью была княжна Долгорукова, которая бежала в эти края вместе с дедом Антипом и Фанфаном. Она очень любила все французское.

— По земле к вам не добраться. Это факт. А ежели по воздуху? Вы не боитесь, что к вам могут наведаться бандиты? Сейчас их много развелось, и огнестрельного оружия у них хватает.

Мария загадочно улыбнулась и ответила:

— Нас нельзя увидеть с высоты. Все, все, больше никаких объяснений! Тебе пора. Отец уже заждался, ругается.

— Я не слышу.

— Зато мне слышно.

Они дружно встали. Повинуясь какому-то безотчетному порыву, Глеб шагнул к девушке и заключил ее в объятия. Казалось, что их прощальный поцелуй длился целую вечность. Когда они оторвались друг от друга, у обоих глаза были влажными.

— Прощай… — Мария тяжело вздохнула. — Наверное, мы больше никогда не увидимся…

— Это несправедливо…

— Да. Но так нужно…

— Я все равно вернусь! Хоть на часок.

— Это вряд ли. Ты не найдешь сюда дорогу. После вашего ухода она будет закрыта. Думаю, что надолго. Хотя… не знаю. Все может быть… Крест оставь себе. Это мой подарок… на память. Иди… мой ЗВАНЫЙ. Иди! И не оборачивайся.

Более несчастным Глеб не чувствовал себя никогда. Он плелся, как побитый, за Антипом, который время от времени бросал на него сочувственные взгляды. «Может, остаться в Жмани? Тогда дорога назад будет отрезана. Навсегда. Он никогда больше не увидит ни отца, ни друзей, не выйдет в «поле», наконец, никогда не посидит в теплом сортире и не искупается в «джакузи». Дьявол! Что делать, что делать?!»

В таком настроении он и ступил на тропу, которая привела их с Жуком в Жмань. Антип попрощался с ними довольно сухо, но доброго пути все-таки пожелал. Что касается Антона, то, оказавшись на тропе, он немного оживился и даже повеселел, сообразив, что ему уже ничего не грозит. Тем не менее Жук молчал до самой станции, только пыхтел.

Подходя к железнодорожным путям, Глеб оглянулся, и ему показалось, что достаточно широкая тропа вдоль берега речушки, по которой они шагали, начала скукоживаться, истончаться. Местами ее уже вообще не было видно под молодой порослью.

«Почудилось…» — вяло подумал Глеб и ступил на перрон. Там торчал «станционный смотритель» — все тот же седоусый дедок в темно-красном полосатом колпаке и с неизменной трубкой в зубах, дожидаясь электричку, которая была уже на подходе. Увидев парней, он от неожиданности открыл рот и трубка упала на щербатый перрон. Казалось, что дедок увидел привидение, так сильно он испугался.

«Думал, что в Жмани нам будут кранты…» — меланхолично подумал Глеб и отвернулся от дедка. Он был совершенно не расположен затевать разговор. Взгляд Глеба был устремлен на лесные заросли. Ему очень хотелось в последний раз увидеть амазонку на белом коне и седого волка.

Но ни одна ветка не шевельнулась в уже изрядно выкрашенном осенним золотом лесном разливе. Лес был нем и даже враждебен. Он стоял, как стена, которую ни пробить, ни перепрыгнуть. Казалось, что все живое вокруг вымерло. Даже птички не порхали, как обычно. Лишь в ясном, уже остывающем осеннем небе кружила лебединая стая, готовясь лететь в теплые края.

Глядя на них, Глеб до крови прикусил нижнюю губу. «Вот и все. Плачут чайки над волною. В первый раз прошептала ты: «Прощай»… — вспомнил он слова песни. — Прощай, Мария-Мариетта… Прощай, неспетая песня моей первой любви. Знать, не судьба…Эх!»

Жук с удивлением посмотрел на приятеля. Запрокинув голову, Глеб пристально вглядывался в небо, а по его щеке катилась крупная слеза.