не будь дурой, — покачивая головой над столом» начал поучать ее Роман. — Привел тебе человека, так не ерепенься, а то?..

Он, видимо, посчитал уже, что главное сделано, что наконец свел Рахима с Ганной, и начал совать бутылку обратно в карман. Потом оперся ладонями о стол, прсидел так немного, выпрямившись.

— Ну» вы тут уж милуйтесь-целуйтесь, следовательно, как и полагается, а я пошел домой…

Но Ганна заступила дорогу.

— Ты вот что» следовательно, — топнула она, вконец рассердись, — забирай своего полицая, да!..

— Окстись, Ганна! — вытаращил пьяные глаза Роман.

— Благодетель нашелся!:

— Ну» чистая дура» — хлопнул себя по бедрам Роман. — Это ж тебе не абы кто. Рахим — наипервейший человек теперь в волости. Знаешь Гуфельда?

— Сдался мне твой Гуфельд!

— Нехорошо так, Ганна! — чуть ли не в отчаяний проговорил Роман. — Перед прежними начальниками» следовательно» так*.. А теперь вот…

— Ты мне тут язык не глотай, — не унималась хозяйка, — а забирай своего Рахима и катись!..

— Не шуми» Ганна. Ты, следовательно, еще подумай хорошенько. Он же может тебе какие хочешь по — дарки приносить. Целое богатство соберешь потом.

— Где оно теперь, то богатство?

— Во! — И Роман распростер перед ней руки, как бы говоря, что теперь весь мир ему с Рахимом подвластен.

— Не нужны мне ни ваше богатство, ни его подарки, — успокаиваясь, промолвила Ганна. — Мне отдохнуть треба, замаялась за день. А коли тебе охота пристроить его к кому, так веди к Христине своей.

— Ну-у, ты-ты-ы!

— Пьяный, пьяный, а понимаешь, — засмеялась Ганна.

— А ты думала!

Наконец Роман вышел из-за стола и украдкой, будто балуясь, начал обходить хозяйку» чтоб проложить себе путь к двери. Та, конечно, не стала хватать его за шиворот. Лишь скривила, как от боли губы да презрительно, без особой злости посмотрела вслед. На пороге Семочкин остановился» чтоб подмигнуть через плечо полицаю, мол, не зевай тут!

Ганна тоже повернулась к Рахиму, крикнула:

— Ну, а ты чего зенки вылупил? — и в этот момент услышала, как хлопнула дверь, — уходя из хаты, Роман уже где-то стучал по половицам в сенях.

Рахим между тем даже не шелохнулся, было такое впечатление, будто его поставили тут стеречь ее.

— Тьфу, не человек, а идол какой-то, — уже тише сказала Ганна. — Ну и стой себе хоть всю ночь!

Она зашла за перегородку и склонилась над детской кроватью. Мальчики не проснулись. В хате было тепло, и они пораскрывались. Старший, Петрачок, закинул голую ручку на шею братика, и Ганна приняла ее, положив вдоль худенького тела. Шея у младшего под рукой вспотела, она вытерла ее уголком тряпки. Дети в эту ночь спали на чем попало, так как матрац их был вытрясен и выстиран, чтобы потом, после жатвы, набить его свежей соломой. Младший мальчик иногда еще разводил под собой сырость, и Ганна пощупала под ним рукой. Но подстилка была сухая. Тогда она взяла сына за ножки, приподняла их и вытянула за край длинную рубашонку. Хотя в хате и горела лампа, однако за перегородку свет не доходил, едва просвечивая через домотканое одеяло, которое висело тут в проеме вместо двери, и детские личики, как восковые, желтели в потемках. Ганна очень любила своих хлопчиков. Может, по своему, не так, как другие матери. Но даже и ей иной раз казалось, что она не отдавала им всего своего тепла, на которое они имели право…

Раздосадованная, Ганна еще ниже наклонилась над кроватью и, облокотившись, взяла в ладони свое горячее лицо.

Вскоре послышались тихие шаги. Ганна встрепенулась, испуганно повернула голову — полицейский стоял в проеме, держа над собой одеяло.

«Этого еще не хватало!» — возмутилась Ганна, выпрямилась и, чтобы не потревожить детей, направилась на освещенную половину хаты. Полицейский сперва отступил перед нею, пропуская вперед, но потом неожиданно подскочил и накинулся, лапая руками за грудь. От него резко пахнуло гнилым и вовсе не мужским запахом, будто человека только что выпустили откуда-то из соломорезки. Руки его слепо, судорожно скользили по кофте в поисках застежки. Видимо, полицейский сильно волновался, потому и движения его были неуклюжи, а каждое прикосновение причиняло ей боль.

Ганна не ошибалась относительно того, зачем привел Роман к ней этого человека. Но то, что полицейский нападал так, ошеломило ее. Некоторое время она стояла словно оглушенная, оцепенелая, не в силах понять, что от нее нужно и что она должна делать Но постепенно сознание возвращалось к ней, и Ганне стало противно. С мучительным раздражением, отразившимся на лице, она напряглась и толкнула мужика в угол, где у нее прямо на полу стояли чугуны. Толчок получился сильный, полицейский не удержался на волгах и отлетел к самой стене, ударившись там обо что-то спиной. От такой своей решительности Ганна растерялась, но лишь на мгновенье, так как Рахим пружинисто вскочил на ноги и снова кинулся вперед, бешено вращая глазами. Может, от злости, а может, от боли, когда ударился спиной, пальцы его стали теперь более цепкими, они просто впивались в ее тело; разинутый рот тянулся к груди — похоже, укусить…

«Боже ты мой, что за напасти сегодня на меня?» — ужаснулась еще больше Ганна и, будто поддаваясь мужской силе, настойчивым домогательствам, начала медленно отступать к неразобранной постели, стоявшей у стены между столом и перегородкой. За перегородкой заплакал ребенок:

— Ма-а-ама-а…

Рахим вдруг умерил свою прыть, а Ганна, будто вспомнив о чем-то и одновременно ужаснувшись этого, еще раз отчаянно толкнула насильника. Как ни странно, но и на этот раз полицай также отлетел чуть не на середину хаты, поскользнулся там и грохнулся ничком.

Младший сынишка еще громче заплакал, проснулся, видно от его плача, и Петрачок.

— Мама! — позвал он Ганну и, соскочив с кровати, выбежал из-за перегородки.

— Иди, дитятко, ступай, спи, — сказала ему раскрасневшаяся и запыхавшаяся Ганна, а сама не сводила глаз с полицая, который уже вставал на карачки. Ей бы в руки теперь что-нибудь, да поблизости ничего не было.

Но вот полицейский стал на ноги и бессмысленно, как оглушенный или пьяный, оглядел хату, затем пошел к скамье, где лежала его винтовка. Видя это, Ганна еще больше ужаснулась, схватила за плечики Петрачка и втолкнула его за перегородку.

Но полицейский даже не прикоснулся к винтовке, сел на скамью и настороженно затих, Словно получил разрешение на передышку.

Ганна села на край кровати и, отвернувшись от Paхима, беззвучно заплакала, уткнувшись головой в подушку. В горьком и беспомощном отчаянии впервые, кажется, она проклинала свое соломенное вдовство.

Судьба почему-то была к ней всегда немилостива. В Веремейках каждый, у кого