Захарий присвистнул:

— Сочувствую…

— Я лишь еще одна жертва насмешницы судьбы, мистер Рейд. — Вспомнив об А-Фатте, который молча стоял рядом, Нил смущенно встрепенулся: — Извините, мистер Рейд, я не представил вам своего друга и коллегу: мистер Фрам-джи Пестонджи Модди.

— Как поживаете?

Захарий чуть было не сунулся с рукопожатием, но субедар, чье терпенье лопнуло, ткнул китайца палкой в спину:

— Чал! Хат! — Пошевеливайтесь! Оба!

— Приятно было повидаться, мистер Рейд, — морщась от тычков, сказал Нил.

— Мне тоже…

Но, как выяснилось, встреча доставила лишь неприятности и Захарию, и узникам. Нил заработал оплеуху субедара.

— Думаешь, удивил, если пару слов вякнул по-аглицки? — прорычал Бхиро Сингх. — Ужо я поучу тебя аглицкой речи…

А Захарий получил выговор от мистера Кроула:

— Что это за треп с осужденными?

— С одним из них я был знаком. Что мне оставалось? Притвориться, будто его не существует?

— Именно. Притвориться, что его нет. Нечего якшаться с острожниками и кули. Субедару не по нраву ваши замашки. Да и вы сами. Сунетесь еще раз, огребете по полной. Я вас предуведомил, Хлюпик.

* * *

Встреча Захария с узниками имела еще одного свидетеля, на которого она произвела неизгладимое впечатление. Утром Ноб Киссина Пандера разбудило мощное пророческое бурчанье в животе. Естественно, это не прошло мимо внимания отзывчивого на знаки приказчика, ибо колики не объяснялись одной лишь качкой — брюхо сводило так, будто в нем намечалось землетрясение либо сдвиги пластов.

В течение дня предвестники катаклизма только крепли, и в конце концов приказчик удалился на бак, где подставил себя ветерку, раздувавшему его свободный балахон. Сидя на носу шхуны, он смотрел на серебристые воды расширявшейся реки, но трепыханье в животе все усиливалось, что принудило его скрестить ноги, дабы избежать непредвиденного извержения. Вот так он ерзал и корчился, когда на палубу вышли узники, погоняемые Бхиро Сингхом.

Бывшего раджу Ноб Киссин-бабу знал в лицо — случалось видеть в окошке проезжавшей фамильной кареты. Однажды экипаж промчался так близко, что приказчик испуганно отпрянул и, оступившись, плюхнулся в лужу; он хорошо запомнил презрительную усмешку раджи. Однако сохранившееся в памяти бледное утонченное лицо — губки бантиком, пресыщенность во взоре — не имело ничего общего с той истощенной смуглой физиономией, какую приказчик видел сейчас. Не знай он, что опозоренный раджа на «Ибисе», никогда не узнал бы его в одном из узников — настолько разительны были перемены не только во внешности, но и манерах, из которых исчезла всякая вялость, но появилась бдительная настороженность. Ноб Киссина слегка будоражила мысль, что он причастен к унижению этого заносчивого аристократа, этого изнеженного баловня, ныне пребывавшего в нужде, какая не приснилась бы ему в самом страшном кошмаре. Приказчик вдруг почувствовал себя повитухой, что поспешествовала рождению новой жизни; озаренный сей яркой и неожиданной мыслью, он мгновенно понял: источник ее — Тарамони. Чем еще объяснить волну жалости и стремления защитить, окатившую его при виде грязного, закованного в кандалы Нила? Иначе откуда взяться материнской нежности, переполнившей его, когда несчастного гнали по палубе, точно тягловую скотину? Ноб Киссин догадывался, что бездетность была величайшей печалью Тарамони. И теперь это подтверждалось той волной чувств, захлестнувшей приказчика, тем безотчетным желанием обнять и защитить узника от невзгод; казалось, Тарамони признала в Ниле своего взрослого сына, которого не смогла родить от мужа, дяди Ноб Киссин-бабу.

Материнский инстинкт взыграл столь мощно, что если б не страх перед возможным конфузом, заставлявший узлом сплетать ноги, приказчик тотчас кинулся бы на палубу, дабы собою прикрыть Нила от града палочных ударов. И можно ли считать совпадением, что именно Захарий остановил руку субедара, не убоявшись признать в осужденном знакомца? Ноб Киссин чувствовал в себе соединение двух ипостасей любви, на какую способна одна Тарамони: матери, взыскующей приласкать блудного сына, и того, кто жаждет преступить границы сего мира.

Приказчика так растрогала встреча двух людей, подноготную которых знал лишь он, что давняя угроза катаклизма начала осуществляться: казалось, в кишках бурлит расплавленная лава, а потому даже страх перед конфузом не удержал его от того, чтобы опрометью кинуться в кормовой гальюн.

* * *

Днем, когда все желудки откликались на корабельную качку, переносить трюмную духоту и вонь помогала мысль, что с каждым мигом все ближе конец путешествия. А вот ночные стоянки отнимали это утешение, ибо тигриный рев и кашель леопардов, доносившиеся из окрестных джунглей, нагоняли дикий страх даже на тех, кто был лишен всякого воображения. Хватало и таких, кто распускал слухи и стравливал людей друг с другом. Самой первостатейной сволочью был Джагру, которого выперли из родной деревни, уставшей от его баламутства. Нрав его вполне соответствовал скособоченной роже с выпирающей челюстью и налитыми кровью глазами, однако ловко подвешенный язык и смекалка завоевали ему кое-какой авторитет среди молодых и доверчивых гирмитов.

В первую ночь и без того никому не спалось, но Джагру принялся рассказывать о маврикийских джунглях, стращая тем, что самых юных и слабых пустят на приманку для диких зверей. Голос его, разносившийся по всему трюму, насмерть перепугал женщин, особенно Мунию, которая залилась слезами.

В жаркой духоте страх, точно заразная лихорадка, охватил гирмитов, и Полетт сообразила: надо что-то срочно предпринять, иначе разразится паника.

— Хамош! Тихо! — крикнула она. — Слушайте меня! Все, что он говорит, — баквас, вранье! Не верьте пустым бредням! На Маврикии нет диких зверей, только птицы и лягушки! Еще козы, свиньи и олени, завезенные человеком! На всем острове ни одной змеи!

Нет змей?!

От удивительной новости плач смолк, и все взгляды обратились к Полетт. Вопрос, у всех вертевшийся на языке, задала Дити:

— Как это — нет змей? Разве бывают такие джунгли?

— Бывают. На островах.

Джагру не сдавался:

— Ты-то откуда знаешь? Кто поверит бабе!

— Я прочла об этом в книге, которую написал человек, долго живший на Маврикии, — спокойно ответила Полетт.

— В книге? — хохотнул Джагру. — Во брешет, сука! Ты хоть одну букву знаешь?

Тут взвилась Дити:

— А почему бы ей не знать? Она дочь брамина, он и обучил ее грамоте.

— Брехня собачья! — завопил Джагру. — Обожрись своим говном!

— Что? — Калуа лишь привстал, но уже уперся головой в потолок. — Что ты сказал моей жене?

Злобно надувшись, Джагру молчал, а все его подпевалы сгрудились вокруг Полетт:

— Змей нету, верно? А какие там деревья? И рис растет? Правда?