Вот некоторые выдержки из «Манифеста советских невозвращенцев Франции»:

Манифест заканчивался воззванием: «Да здравствует свободная Россия! Да здравствует народ Великой России!»

* * *

Александр несколько дней работал в башне, стучал, пилил, ходил вверх и вниз; обрушил в библиотеке книги, снова стучал и что-то сжигал в печи – дым валил черный. «Как в те дни, когда в Париже архивы жгли», – подумал Боголепов. Дождавшись, когда неугомонный жилец появился на лестнице, он спросил:

– К зиме, вижу, готовитесь?

– Да, – коротко ответил Крушевский и пошел внутрь греметь дальше.

Старику показалось, что тот слишком озабочен чем-то, даже как будто напуган. Он вошел следом в кухню. Крушевский торопливо запихивал в печь бумаги.

– Зачем же столько бумаги жжете? Дождались бы холодов…

– В холода дрова жечь буду. От бумаги пыль и место занимает. Нечего.

– После сожжем. Давайте, что ли, пивка домашнего выпьем?

– Нет, спасибо, – не щадя пальцев, продолжал запихивать бумагу в пылающую печь.

– Случилось чего?

– Что? – Крушевский замер. – О чем вы?

– Узнали что-то?

– Что узнал?

– Об отце вашем, – видя, что Крушевский бледнеет, Арсений Поликарпович растерялся. – Может, весточку получили?

– Н-нет… Н-ничего, – взял метелочку, пошел суетиться.

Старик вздохнул и ушел, весь день прикладывался к ковшику с пивом, посматривал за своим странным жильцом. Дым долго валил из его трубы, и молоток гулял вверх и вниз по Скворечне: то громко – со злостью, то глухо – со сжатыми зубами; до самого вечера Крушевский шуршал, скреб, мыл стекла, чистил крышу от старой листвы. Наконец, угомонился.

Курил, глядя на закат над рекой. Смеркалось.

Немного писал:

Отнес наверх одеяло, свечи, чайник, попил чаю. Зажег свечи, помолился, постелил пальто на пол, лег, накрылся одеялом. Облаков не было. Он смотрел на звезды и думал, что у него нет дома… и отца – теперь совершенно точно – нет… возвращаться некуда, вспоминать себя нет смысла. Есть это небо, эти звезды – самая надежная карта, самые преданные друзья. Они никуда не денутся, не подведут, всегда здесь, над головой. Зачем искать что-то еще? Обрести себя здесь и сейчас!

Он ощутил вокруг себя присутствие невероятной силы, той самой, что в каземате форта Баттис оторвала его от земли и бросила о стену, – теперь эта сила бережно несла его на ладони, звездами заглядывала ему в сердце.

Меня перевезли на rue de la Pompe. Шел проливной дождь, Серж ехал окружной дугой: по бульварам Маршалов, по недавно построенному мосту… а потом хлынуло так, что мы были, как в подводной лодке; я не мог ничего разглядеть снаружи, бултыхался на заднем сиденье; костыли, Continental, бумаги…

– Держитесь, держитесь, скоро будем на месте.

Всю дорогу он рассказывал, как съездил в Шамбери навестить какого-то их общего знакомого, которого приютила во время войны русская графиня NN, – один из тридцати пяти евреев, которых она у себя содержала до их отправки в Швейцарию, по каким-то причинам он остался у нее, сначала прятался от итальянских фашистов, потом от немцев, затем от НКВД. Со слов Сержа, этот несчастный всегда чего-нибудь боялся, далеко от виллы не уходил, завидев автомобиль, прятался, у графини в Савойе был большой дом с виноградником и прудом, он там жил как в раю, за двадцать лет он не потрудился себе сделать документы, ему даже мысль в голову не приходила отправиться в Париж или в Женеву, чтобы решить этот вопрос, он даже в Шамбери не выезжал, Серж у них частенько бывал, рисовал кувшинки, камыш, старый пруд, поросший шелковичными кустами виноградник, оливковые деревья, сады, лавандовые поля… И вот, в начале шестьдесят первого года, графиня умерла, незадолго до кончины она, по всей видимости, утратила здравомыслие, потому как составила странное завещание: она все завещала Корсунской епархии Русской православной церкви, но с одним условием: епархия получит ее владения только после смерти кота (у них жил большой черный кот, они оба его очень любили), по воле графини кот мог проживать на вилле в соответствии со своими привычками, а за ним должен был присматривать тот самый знакомый Сержа, теперь уже пожилой и дряблый человек. После смерти графини кот прожил что-то около семи лет, за это время его опекун успел здорово спиться, поэтому, когда он нашел кота мертвым, у него случился психический припадок, его изловила полиция совершенно обезумевшим. Серж ездил все эти дела утрясать, объяснять шамберийским психиатрам и властям, кто этот человек, история обещала быть длинной…

– Туда ехал – бензин еще был, а вот обратно… Ох, пришлось выкручиваться… чуть ли не в каждой деревушке спрашивал… с миру по капле… целая повесть! Ну, говорят, во время оккупации так же было… И что вы думаете! Вчера звонил им туда, узнать, все ли в порядке. Знаете, что говорят? Приезжайте, говорят, мсье Шершнефф, нужно протокол и заявление подписать! Видали? Хотят, чтобы я из Парижа –!!! – в Шамбери приехал и подписал какие-то показания… Бюрократия! Тут мир рушится, а у них – бумажки… Трудно паспорт человеку сделать, видите ли… Ну, как всегда… Куда деваться – поеду, конечно. Пропадет он без моей закорючки. Упрячут в дурдом, поминай как звали. Ярек обещал бензину дать… Запасливый поляк…

Мсье Моргенштерн спал; пани Шиманская сказала, что он, наверное, перепутал снотворное со своим лекарством (он спал до заката). Мне помогли подняться по лестнице. Налево от нее начинались комнаты хозяина, направо вел неосвещенный коридор: четыре комнаты, подсобное помещение-шкаф (белье, гладильная доска, утюг, метелка, ведро и т. д. – на свободные плечики я повесил мои рубашки, пиджак, плащ), ванная комната с душем и туалетом; лестница на чердак.