– Ну, это чистой воды русофобия, – сказал ошеломленный Вересков. – Это даже неинтересно…

– Так что, Илья, – сказал Игумнов, нервно подергиваясь, – теперь на всех наплевать? Так и так – все одно. Тебе не жалко тех, кто уедет и, вероятно, окажется в каком-нибудь лаге, под каблуком?

– Не имеет значения…

– Ах, вот как?

– Не перебивай, Анатоль! Я сказал: не имеет значения, что я чувствую, жалею я или нет. Над всем стоит Рок. Он превыше всех. Я – ничто. Даже если б жалел я, допустим, то выходило бы, что я для себя этим занимаюсь, своим чувствам потворствую. Или вот как вы: из ненависти к большевикам, наперекор им, вашу ненависть питаете. Нет, не в жалости и не в ненависти дело.

– А в чем? – спросил Вересков. – Газету, что ли, теперь не делать?

– Да делайте что хотите. Я же о свободе личного выбора говорю. Пусть едут, если они так решили. Дайте им самим решить.

– Ты не прав, Илья, – сказал Игумнов. – Это не совсем личный выбор. Пропаганда сталинская, вот что тут склоняет чашу весов. Некоторые просто запутались. Они поддались очарованию. Наслушались этих индюков, советских патриотиков. Увидели, что Бердяев или Одинец написали, и встали в очередь. Поверили Евлогию по наивности или простоте душевной. А другие – по закону толпы: куда все, туда и я. Может, чаша-то весов совсем чуть-чуть колеблется, и тут мы можем весы склонить на нашу сторону, спасти человека.

– А кто вам сказал, что это ваше дело? – ухмыльнулся Гвоздевич. – Кто вы такой, чтобы колебать весы в сердце человека? Забыли, что об этом уже писали? Я себя богом не считаю и качели подталкивать не хочу. Творить добродетель не спешу. Нет ни зла, ни добра в чистом виде. Между ними грань тончайшая. Не знаю я, не знаю. Ни в чем не уверен. Вы меня, выходит, в искушение вводите. Подталкиваете: пойди, Илья, спаси их. Откуда мне известно, что я поманю их на спасение? Я не уверен, что сделаю лучше, если кого-то схвачу за лацкан и уговорю остаться. Может, ему самое время ехать в Россию. Может, там ему будет лучше. Каждый сам должен решать, что делать со своей судьбой. Я в свое время насилу из России вырвался. Тараканом вильнул прямо из-под каблука – сначала царского, потом большевицкого. Многое повидал, и мне тогда уже все было ясно – и про большевиков и белое движение, про личные интересы, про политиков и агитаторов. Помните, как судили Юденича? Как деньги из него вытягивали? По сю сторону, во Франции, в демократической стране… Деньги за папиросы… Всю армию он кормил, поил, табаком снабжал, вступая в рискованные сговоры с европейскими спекулянтами, чтобы на Петербург идти – и ведь почти дошел! – а когда проиграл, во Францию приехал, что ему устроили предатели? Как его по судам таскали! И это один из тысячи примеров. Вы не хуже меня знаете, что подлецы и предатели, низкие люди во всех сферах России были всегда. СССР не на пустом месте и не за одну ночь построился. Зерно упало на благодатную почву.

– Допустим, что так, допустим, ты прав: зернышко в России упало на вспаханную, возделанную, щедро удобренную почву. Ну а как Франция большевистской станет? Посмотри вокруг, все к тому идет.

– Оставьте Францию французам. Что вы всюду лезете? Типичные русские интеллигенты – всюду лезть, всех учить жить, и французов, и американцев. Своей страны нет, так теперь этих учить будете? Их страна, пусть сами разбираются. Мало вам того, что вы пишете в книгах…

– А что я такого в книгах пишу?

– Да пишите что хотите! – Гвоздевич двинулся к двери, но Игумнов подскочил, встал между ним и дверью.

– Нет, погоди, Илья. Некрасиво получается. Мы – «пишите что хотите», а ты будешь сидеть на своем заводике, ткани красить для мадам Шанель и в свободное от работы время стишки кропать?

– Да, именно так. Кто-то же должен…

– Хорошо. Допустим. Один ты помнишь о высокой цели. Мы погрязли в мирском, тварном, а ты, как Сизиф, продолжаешь катить свой камень. Предположим. – Игумнов хрустнул пальцами, побелел, у него на лбу пот выступил, он сделал паузу, взвешивая, говорить или нет, прочистил горло, собрался с духом, сказал: – Ну… а как же Володя Свечников? Сколько теперь таких свечниковых пребудет?

– Не приплетайте! – крикнул Гвоздевич. Его глаза вспыхнули, лицо исказила гримаса ярости. – Это другой случай. Это было его собственное решение. – Он тут же овладел собой, его лицо окаменело, стало бледным и безразличным, точно в нем что-то захлопнулось, и огонь, только что показавшийся и чуть не вырвавшийся с угаром ругательств, скрылся. – Всё, – сказал он ледяным голосом, проверяя пуговки рубашки у горла и поправляя галстук. – Я вам свою точку зрения высказал. С совестью моей говорить я буду один. Всего доброго. Желаю вам удачи в вашем непростом предприятии.

Он прошел мимо оробевшего Игумнова. Роза Аркадьевна поставила на стол редактора чай с мятой, Анатолий Васильевич медленно подошел и тяжело сел, вытянул ноги, как никогда похожий на учителя. Роза Аркадьевна вышла. Некоторое время все молчали. Вересков вздохнул, но тишины не поколебал. Крушевский посмотрел в окно: Гвоздевич шел, слегка хромая; Роза Аркадьевна держала его под руку.

* * *

Вскоре после этой сцены Гвоздевич появился на Аньерском мосту. Александр сразу узнал его: стремительная походка, назад зачесанные волосы, высоко вздернутый подбородок, он шел словно с презрением к самому ветру и дождю.

– А я к вам шел, – сказал он. – Я знаю, вы не можете и не обязаны… Тем более что все ясно… То есть все бессмысленно… Но все-таки, все-таки… Поймите, я все равно хочу, чтобы вы для меня и для нее… для нас…

– Что? Осмотреть вашу… жену?

– Для этого не потребуется ничего. Вы просто придете и посмотрите, а потом мы выйдем, вы уйдете. Все. Ничего больше. Я не требую чуда. Одно явление на нашей квартире, осмотр, уйти. Не более того. У вас есть ваши принадлежности? Все, что обычно требуется?

– Да, в башне.

– Идемте!

Гвоздевич стремительно пошел вперед. Александр послушно поплелся следом (когда калитка скрипнула, за окном в усадьбе кто-то на них глянул, было неприятно).

В башне Гвоздевич высказал странную мысль.

– Знаете, моя жена все время говорит, что будущее за Советским Союзом. Видимо, так на нее подействовало освобождение. Что, если я вас ей представлю как советского доктора? А? Доктор из Советского Союза?

Крушевский пожал плечами.

– Ну, тогда берите ваш саквояж и идемте.

Долго ехали на трамвае. Всю дорогу молчали. Крушевский нервничал, как если бы они собирались совершать какое-нибудь преступление. Для нее… для нас… Явление… Чтобы отвлечься, он старался запомнить маршрут.

Проходя мимо сильно сдвинутого канализационного люка, Гвоздевич остановился, встал перед отверстием на колени, склонился над ним и громко крикнул:

– Идите к черту! – поднялся, отряхнул колени, поправил галстук на шее и сказал: – Им лишь бы биться лбом о какую-нибудь стену. Все равно ради чего.