Итак я держу в руках журнал «Кругозор» и в голове крутится: неужели польская певица действительно говорит на нашем Ploditsch? Неужели мы с ней одного рода – племени? И я с дрожью в коленях поняла, что не зря, как заворожённая, остановилась у газетного киоска. Это – уникальное явление: в абсолютной изоляции в течении десятилетий в этой семье жили по старым традициям, и говорили между собой на старо-голландском языке.

Мы с Анной ко всему еще оказались ровесницами (она родилась 14 февраля 1936 года, а я 5 апреля 1936 года – всего два месяца разницы). Обе родились в Узбекистане и, как выяснилось, имеем одинаковые голландские корни. Ещё не услышав голоса певицы, я сердцем и душой почувствовала внутреннюю духовную связь с Анной и гордость за её твёрдый дух и смелость. Я рассказала о своих предположениях своим родственникам, чужим об этом говорить было опасно. Но и мои домашние отнеслись к моим предположениям с сомнением.

Когда я услышала голос Анны, я сразу стала её поклонницей: следила за карьерой, радовалась её триумфальному успеху в Советском Союзе и никогда не думала, что смогу встретиться с ней лично. Но чудо случилось. Это было летом 1975 года, мы жили в Ярославле, Анна Герман приехала в наш город на гастроли. К счастью, в это время у нас гостила мама, которая свободно говорила на Ploditsch. На концерт Анны Герман мы пошли всей семьёй. Я попросила маму научить мою 15-летнюю дочь Лену нескольким фразам на Ploditsch. Моя мама, отсидевшая по политической статье 10 лет, отговаривала меня, боялась, что будет большой скандал, что нас посадят. Но я была абсолютно уверена, что я права и не могла упустить возможности убедить всех в своей правоте.

И вот начался концерт. Звучал дивный голос Анны, зал затих, а после каждой песни взрывался громом аплодисментов. После очередных аплодисментов моя дочь с букетом цветов вышла на сцену и скороговоркой выпалила выученную наизусть фразу на пляттдойч. Я замерла. В этом был риск. Представьте, в Ярославле, исконно русском городе, девочка подходит к известной польской певице и говорит ей что-то там на каком-то пляттдойч! Полное безумие! Но… о, чудо! Анна с изумлением посмотрела на Лену и что-то быстро ответила, а Лена только качала головой из стороны в сторону: мол, я вас не понимаю. Когда Лена вернулась, она сказала, что Анна тут же стала говорить с ней на пляттдойч, потом по-русски попросила, чтобы мы после концерта с бабушкой зашли к ней за кулисы.

Когда мы пришли, Анна говорила с нашей бабушкой только на родном для неё старо-голландском наречии. Она говорила с упоением, как будто пила живую воду. Анна как с близкими людьми поделилась с нами своим горем, и с болью сказала, что её любимая бабушка недавно умерла, поделилась и радостью, что ждёт ребёнка. Она была очень счастлива, но обеспокоена как всё пройдёт после той страшной катастрофы в Италии. И всё это она рассказала нам – совсем чужим людям. Нас, потомков голландцев-меннонитов мало, и если мы встречаемся, то становимся словно родственники. На прощание она подписала нам свою фотографию – открытку и написала свой адрес.

После этой встречи наши мамы некоторое время переписывались. Из переписки выяснилось, что мы с Анной не только одного рода-племени, но вдобавок к этому отцы наши учились в одном и том же коммерческом училище – Kommerzschule in Halbstadt (ныне г. Молочанск Запорожской области). Оба стали бухгалтерами. Оба были дирижерами больших церковных хоров, и вероятно встречались на слётах дирижёров хоров. Словом, их дороги шли рядом, причём до самой трагической смерти. Их пути пересеклись и в страшные годы репрессий. Отцов наших, как врагов народа арестовали в 1937 году, нашего в апреле, Анниного в сентябре. Они сидели в подвале НКВД в г. Ташкенте, их пытали в одних тех же кабинетах, возможно, одни и те же следователи, чтобы они признались в шпионской деятельности. Расстреляли их без суда и следствия в 1938 году, с разницей в два месяца. Это всё доказано документами. Нашим матерям сказали, что их мужья осуждены на 25 лет без права переписки. Мы тогда не знали, что это означало, что их уже нет в живых. А я отлично помню, что мама еще долго ходила куда-то «хлопотать». Иногда брала и меня с собой. Я радовалась, что мы пойдем куда-то, где будет весело и мы будем «хлопать в ладоши». А мы ходили по каким-то темным коридорам НКВД и мама возвращалась вся в слезах. По воспоминаниям Ирмы Мартенс, этими же коридорами ходила и она с Анной. И опять наши пути там наверняка пересекались.

В начале января 1942 года нашу семью: маму с тремя дочками, бабушку выслали как немцев и как семью врага народа из Ташкента в Бухарскую область. Недавно я получила в дар от Ивана Ильичёва его книгу «Анна Герман. Эхо любви». Там напечатаны воспоминания матери Анны – Ирмы Мартенс: «В январскую ночь 1942 года меня разбудил стук в дверь. Мне предъявили постановление об аннуллировании нашей прописки и о выселении. Товарными вагонами нас вывезли в Бухарскую область, район Рометан». А ведь нас выселили тоже в январе 1942 года, и мы ехали в тех же товарных вагонах, и нас тоже поселили в Бухарскую область, но район Гиждуван. Это где – то в 12–15 километрах от Рометана. Таким образом, мы опять были на расстоянии «вытянутой руки».

О судьбе наших отцов мы и семья Анны узнали только после перестройки, наши матери всю жизнь надеялись, что их мужья живы, что когда-нибудь они дадут о себе знать. Решение о реабилитации и свидетельство смерти нашего отца мы получили только в 1991 году, там было указано, что причина смерти – расстрел, а место захоронения неизвестно. В тот день, когда пришла реабилитация, я с большим букетом цветов пошла к Ташкентскому «серому дому» – так называли здание НКВД, где в подвалах без суда и следствия расстреливали невинных людей. Я бросила эти цветы в проём подвального окна этого дома. Это были цветы в память о моём отце и для отца Анны Герман.

Наши мамы были учительницами немецкого языка, мы в одно и то же время жили в старом Ташкенте, снимали комнаты у узбеков. Как у моей мамы, так и у Ирмы сохранились самые тёплые воспоминания об узбекских семьях, которые нас приютили. Старый город Ташкента – это узкие улочки, глинобитные дома с фруктовыми деревьями во дворе. Мы там ходили по одним и тем же узким улочкам. По рассказам старших, я с детства знала, что, когда мы жили у Сабита (это имя хозяина дома), он спас меня от смерти. У меня была дизентерия, а он лечил меня отваром гранатовых корочек. Я просто обомлела, когда прочитала в воспоминаниях Ирмы, что Анну тоже спас совет узбека пить отвар гранатовых корочек. А вдруг, это был тот же Сабит?!

По воспоминаниям Ирмы в детстве Анна свободно говорила по-узбекски. Это неудивительно. Я тогда тоже говорила без акцента по-узбекски, заплетала мелкие косички и ребёнком пела на бахчах узбекские песни, чем приводила в восторг местных жителей. За это я получила свой первый заработок – арбуз и дыню. Как же часто наши пути перекрещивались и как много общего в нашей детской биографии.

В 1946 году Анне с мамой и бабушкой удалось эмигрировать из СССР в Польшу – на землю, где несколько столетий назад на территории тогдашней Западной Пруссии в деревнях, основанных голландскими переселенцами-меннонитами, жили их предки. В польском городе Лодзь (в то время город входил в состав Российской Империи) родился отец Анны. Певица никогда не говорила, что её отец – поляк, но с чистым сердцем – что отец родился в Лодзи. Это журналиста потом додумывали, что он был поляком.