Сел.

Всё производило впечатление какого-то упражнения.

Что я здесь делаю… Не могу сказать, что я себя об этом спрашивал — просто я так смотрел.

Здесь бы фильм и закончить, подумал я. Вот последний момент для заключительных титров. Всё выглядело не имеющим большого значения. Будто я не здесь, мой дух плутал.

Я включил радио.

Чи-ки-чи-ка-а… старый джингл нашел меня.

Телевизора здесь не было.

Вытащил из сумки пепельницу. Закурил сигарету.

У стены этажерка восьмидесятых годов… Кухонная мебель цвета кофе с молоком.

Коричневый раскладной диван.

Следы картин на стенах.

Круглый стол, за которым я сидел как участник какой-то неудачной дискуссии.

Я встал из-за стола; окно с видом на автомастерскую во дворе.

Судя по стоящим там автомобилям, мастер специализировался на старых «Опелях».

Дерево во дворе окружали «Асконы» и «Кадеты».

Это был квартал Тошо.

Здесь у них все — Джо, вспомнил я.

Мне бы нужно было зайти в ближайшее кафе и сказать: «Привет, Джо…» Чтобы проверить, функционирует ли эта схема. Но не хотелось идти в местные кафе, где все друг друга знают, там бы я действительно почувствовал себя одиноким.

Может быть, лучше пойти в торговый центр, который, как я видел из такси, мелькнул поблизости… Там я могу делать вид, что я прохожий-покупатель, могу прогуливаться так, чтобы не выглядеть одиноким.

Сейчас я сидел за пустым столом. Забыл купить выпивку.

Я позвонил Тошо, сообщить ему, что мы соседи. Звонило долго, неизвестно где. Он не ответил. Видимо, у него нет моего нового номера.

Подумал послать ему смс, что это звонил я.

Но я не был уверен, что это хорошая идея. В редакции я считался врагом номер один. Наверное, не стоит ставить Тошо в неприятное положение. Да я его наверняка встречу в этом квартале.

Чи-ки-чи-ка-а…

Новости по радио…

Мертвые в Ираке. Значит, ещё не конец.

Прежде всего нужно распаковаться.

Я пытался не думать о Борисе, потому что меня тогда охватывала ярость. А потом беспомощность и тоска. И опять ярость, сильная до судорог в мышцах.

После того как эта афера всплыла, возникли разные предположения о его судьбе: он погиб, его в какой-то неразберихе случайно убили американцы, он стал жертвой багдадских банд, которые охотятся за иностранцами, его похитили и посадили под арест исламисты, и даже кто-то заподозрил его в том, что он сам примкнул к исламистам, так как общественность — уж не знаю как — докопалась до его оригинальных репортажей и обнаружила там какие-то, якобы антиамериканские, суждения. В публичную дискуссию включились и психиатры, специалисты по посттравматическим стрессовым синдромам, которые извлекали из его фраз признаки паранойи, пошатнувшееся восприятие собственного «я», суицидальность, шизофреничное воображение, чувство травмированности и вины, смешавшиеся следы войн, которые в его сознании слились в одно целое…

Несчастье — думал я. Это всего лишь чувство несчастья, которое охватило его душу. Ничего удивительного, после всего, что было. Мне было знакомо это чувство. И я сам носил его в себе. Где-то в глубине себя мы потерпели поражение. В этом нет ничего странного. Кто выжил и пережил это балканское дерьмо, кто дышал этим адом, должен чувствовать поражение. Но он должен его скрывать. Должен пройти через это, не глядя перешагнуть через бездну. Я должен освободиться от чувства несчастья, если я не хочу в нем утонуть, думал я. Борис же копался в нем, как будто находя в этом какое-то мрачное наслаждение, как будто желая нырнуть в него. Я старался не думать о Борисе, не думать обо всём этом.

И другие тоже старались.

Вокруг всей этой истории скапливались кучи второстепенных деталей, как орнамент вокруг чего-то пустого.

Все говорили об этом орнаменте вокруг истории.

Я был одной из деталей такого орнамента.

Через пятнадцать дней после моего увольнения геповский «Ежедневник» начал по частям, из номера в номер, печатать оригинальные репортажи Бориса.

Получилось, что это стало ещё одним ударом по ПЕГу. Теперь всем стало ясно, что «Объектив» публиковал фальшивые репортажи из Ирака. Теперь каша заварилась и вокруг этого, вокруг журналистской этики, вокруг достоверности материалов СМИ, которые конструируют реальность… Да и вокруг меня, в конце концов. Всё крутилось, как водоворот или карусель.

В период продолжения этой аферы мы с Саней ещё были вместе. Я мечтал о том, как бы хорошо было отделиться от своего имени и от всего, что обо мне известно, я как в кокон залез в депрессию, и Саня не могла до меня добраться. Мне было неловко перед ней, я хотел, чтобы она меня отпустила. Первую волну унижения я так-сяк выдержал, но со второй волной моё несчастье начало казаться мне системным.

По реакции людей я понял, насколько потребители в сущности ненавидят СМИ… Я был символом манипуляции. Почти убийцей. Комментаторы сокрушались из-за того, что нет статьи закона, по которой можно было бы меня судить.

Когда были опубликованы оригиналы Бориса, Дарио написал текст в защиту ПЕГа, в котором обнародовал всё, что он знал о моей роли в плане ГЕПа монополизировать рынок газет и журналов. Он засвидетельствовал, что я был в контакте с Рабаром и как я ему, Дарио, грозил смертью, если он об этом кому-нибудь расскажет, и что я, в этом нет сомнений, всё время действовал против интересов своего издания, что договорился с ГЕПом об этой манипуляции, с тем чтобы они дезавуировали конкуренцию, нанесли ей решающий удар и полностью монополизировали рынок газет и журналов так же, как это, не выбирая средств, делают крупные корпорации, что я был шпионом в их рядах, что весь план был тщательно продуман и скоординирован… Правда, Дарио не знал, как во всё это вставить судьбу Бориса. Однако дал понять, что, возможно, даже и его исчезновение было подстроено, и это, заключил он, покажет время.

Тем самым он, того не желая, оказал мне услугу. Если исчезновение Бориса — это часть