таблетку успокоительного, обычную, потому что до американских не дорос, и… Я выпил их довольно много, с пивом… И успокоился.

И увидел себя, как подхожу к нему и… — Хорошие таблетки, хоть и наши, — говорю.

Смеялся я во весь голос.

Когда Саня пришла и увидела пустые банки, ей смешно не было.

Дарио, естественно, воспринял новость иначе.

Наконец-то у него был материал для подтверждения того, что Борис исчез в Ираке фиктивно, что я намеренно публиковал фальшивые репортажи… Потому что уже давно был коррумпирован ГЕПом, который для этой спецоперации выделил большую сумму денег, а потом я включил в игру и Бориса, при этом мне, видимо, ассистировала и сама Милка, публично нападая на меня для того, чтобы всё выглядело как можно убедительнее, и таким образом мы провернули неслыханную публичную манипуляцию и вместе поделили геповские бабки… Звучало это всё именно так, как любит публика: грандиозный заговор.

Я ждал, когда же мне позвонит Милка с вопросом, где эти деньги, которые мы должны поделить.

Всё-таки Борис жив, всё закончилось хорошо, говорила Саня в те дни, когда она ещё старалась верить в нас.

Она думала, что мы должны радоваться этому известию. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что мне это не удавалось.

Саня думала, что всё опять могло бы стать так, как раньше. Просто я должен был вернуться в игру. Снова быть тем старым человеком. Вернуть свое старое лицо. Закурить сигарету, как Клинт Иствуд, и отправиться в новый фильм.

* * *

Но, видишь, мы расстались перед почтовой каретой, в конце старого фильма. Она вернулась на восток со своей горой чемоданов, а я направился дальше на запад, почти без багажа. Можно было бы сказать и так.

Можно было бы говорить о бродяжнической свободе, об одиноком всаднике, чей силуэт вырисовывается на фоне заходящего солнца.

Можно было бы говорить и о чувствах, которые закрыты в сердце на ключ, тех, которые остались как излишек. О забвении, которое нас преследует и стирает следы… Можно было бы говорить.

О тоске.

О том, что перестало быть узнаваемым.

…Как некто, напоминающий нам кого-то другого спустя многие годы, и ты смотришь на эту персону, которая сидит за другим столом, на какой-то террасе. Позже, когда она уходит, провожаешь её взглядом. Это не она, думаешь ты. Нет, просто напоминает… Можно было бы говорить о таком чувстве; исчезновение во времени.

Можно было бы говорить о свободе… Можно было бы рассказывать архетипически: мужчина всегда куда-то уходит, перед ним открываются просторы, новые горизонты, новые города, новые страны. Он — одинокий вариант исторического завоевателя…

Всё это выглядит лучше, чем ночь в этой патетической квартире.

Обычное одиночество.

Ходьба, налево-направо.

Стол, раковина, диван, окно.

Я смотрел на те наши фотографии… Её фотография из Египта, перед какой-то стеной. Это тогда, когда я, в воскресенье, искал для неё антибиотики по всему этому городу, похожему на лабиринт, где полно людей, которые тянут тебя за рукав в соседние улочки. Я думал, что не смогу найти дорогу назад, что она останется одна, с высокой температурой, в гостиничном номере. Я несколько часов искал аптеку, которая была бы открыта. Тогда мы были очень сильно вместе.

Это удивительно — быть вместе.

Изнутри всё выглядит иначе.

Где же мы исчезли, спрашивал я себя.

Поначалу мы были блаженно одни, а потом появился весь этот зоопарк, на сцене, в той старой опере, в сопровождении огромного оркестра.

Дела, работа, квартиры, родители, ожидания, статусы, успехи, верность, общественное мнение, родственники, счета… Всё это завалило нас, закрыло как проросший бурьян. И мы остались где-то под ним.

Вся конструкция строится на любви, её можно достраивать и достраивать, пока любовь это выдерживает. Если не выдерживает, то тогда это, подумал я, бунт любви.

Я стоял у окна и смотрел в ночь.

* * *

Я уже давно не звонил Сане. Иногда наш разговор начинался хорошо, но под конец всегда, когда было бы нужно что-то добавить, добавлять было нечего.

Тогда кто-то из нас говорил: — Нет, ничего… ну, тогда… Созвонимся…

Я боялся этих молчаний.

Наши последние дни были заполнены ими.

Никто из нас не решался отменить передачу.

Когда она начала со мной молчать, я спросил, что её мучает. Но она не знала, что сказать. Она больше не могла говорить со мной об этом. Просто отмахивалась, винила что-то третье, говорила усталым голосом. Говорила, что она в напряжении, перед сном пила таблетки.

В сущности, кроме меня, её ничего не мучило, я это чувствовал.

Я тоже стал с ней молчать. Мне казалось, что с неё, так же как и с меня, хватит моих проблем. История с Борисом закончилась, но к прошлому возврата не было.

Было какое-то странное напряжение.

Мы стали болезненными. Безвольными.

Сегодня я говорю всем: между нами больше не было согласия. Хотя не знаю в чём. В чём же это у нас не было согласия? Просто развалилась какая-то картина, которая держала нас вместе.

Она приходила домой и рассказывала мне весь свой день, она радовалась тому, что знакомится с интересными и важными людьми. Я не говорил ей об этом, но меня нервировали те люди, о которых она упоминала… Я видел их фотки в газетах и журналах. Мне мешал тот тон, которым она придавала им значение. Мне мешала интимность… Она всегда называла их по имени.

Она сыграла ещё одну главную роль в театре, была приглашена сниматься в фильме, мечтала о предстоящих Каннах, мне нужно было привыкать к этому, теперь она вошла в круг знаменитостей, и все эти рожи лезли к ней, думал я, и я должен был каким-то образом с ними соперничать… Я хотел держаться «кул». Но мне казалось,