Он приходил с гитарой пару раз, и как-то всё взвинчивалось. Он же был еще к тому же «выездной», а мы в то время были совсем наглухо заблокированы. Он пересекал границу без особых проблем, и словно привозил с собой воздух Парижа, Америки…

– Вы в те годы встречались вне «Метрополя»?

Он иногда приезжал ко мне с Мариной просто вдруг, ни с того ни с сего (я тогда в Переделкино жил). Часто это было после срывов его страшных, и он, как-то так, слегка дрожа, советовался со мной. Главная идея была – отъезд.

Это примерно 77-78-й год. Эта мысль тревожила его постоянно, он все время думал об этом и много говорил. У него была идея открыть русский клуб в Нью-Йорке, насчет Парижа тоже думал что-то. Была идея фильма в Голливуде, он говорил мне: «Давай напишем сценарий». Мы даже начинали на эту тему размышлять.

Я говорил: «Конечно, Володя, если хочешь, то оставайся там, пошли ты их всех. Они это заслужили. Но только учти, что нас там никто не знает, даже тебя никто не знает. Но вообще-то говоря, уже ради того, чтобы их послать, может быть, и стоит». Вот такие были разговоры.

– Вы вместе с Высоцким встречали Новый, 1980 год. Пожалуйста, расскажите об этом.

Собственно говоря, мы встречали Новый год на своей даче очень маленькой компанией, а потом мы договорились, что придем на дачу к Володарскому. Там был и Володя. У Володарского дача была теплая, а у Володи очень холодная, я не знаю, как они могли там жить зимой.

У Володарского собралось много народу. Володя был очень взволнован тогда. Он был совершенно трезв, вообще не пил. Все вокруг сидели жутко мрачные. Мы-то пришли веселые – и вдруг увидели человек тридцать, мрачно сидящих перед телевизором. Помню, Володя сказал: «Я их видеть всех не могу». А первого числа он попал в аварию. Я уже потом сообразил, что он поехал за «иголочкой».

– Это была ваша последняя встреча с Высоцким?

Нет-нет, не последняя. Я с ним виделся на премьере «Дома на набережной» в Театре на Таганке, и потом еще несколько раз встречались.

Месяца за два до кончины он позвонил мне и сказал: «Я тебе хочу дать тысячу рублей». Я говорю: «Володя, зачем?» Он ответил: «Ну, чтобы ты мог жить так, как ты живешь». Такой был жест, он знал, что мне нигде уже нельзя заработать. Я его поблагодарил: «Спасибо, ничего, я обхожусь».

Потом он мне сказал: «Ты знаешь, я тут умер». Я говорю: «Как это умер?» – «А вот я был в Средней Азии, рыбу какую-то съел и отравился. Со мной врач был, Толя, он мне укол в сердце сделал». По-моему, это был наш последний разговор.

– У вас было ощущение, что Высоцкий близок к концу жизни?

Нет. Очень он был веселый, энергичный. Но я задним числом вспоминаю… Мне кажется, что он уже очень сильно зависел от «иголочки». Потому что я помню: он мрачный бывал, потом вдруг куда-то исчезал и появлялся молодой, веселый, живой, со сверкающими глазами. А ощущения близости его конца у меня не было. Я, когда узнал о его смерти, – это было как удар, как извержение вулкана…

1994

Я ленинградец, потомственный петербуржец, – а у нас, как спел Высоцкий, блокада затянулась, даже слишком. Никакого шестидесятничества, даже Высоцкого не было. Я и видел-то его только два раза. Знакомством это не назовешь.

В первый раз меня привезла к нему Белла, с которой я уже дружил. Мы с Беллой и Борей Мессером приехали на Малую Грузинскую. Высоцкий уже был в полной славе. Я просто приглядывался. Помню, сначала меня поразила квартира, поскольку в то время я в Москве был неприкаян. Довольно аляповатая обстановка – и бездна ненужных людей. Вот это я запомнил. Бездна ненужных людей, а его самого не было. А посмотреть на него уже хотелось, любопытно мне было.

И вот мы сидели, а он то ли был в театре, то ли где-то выступал, и припозднился. Мы его дожидались. Я вот сейчас воскрешаю это в памяти… Мне кажется, обстановка бездомья была внутри самой квартиры. Все кому не лень налипали.

Мне даже показалось, что он и не хотел петь. Всех выручил, как всегда, Евтух. Открывается дверь – и входит Евтушенко в каком-то невозможном пиджаке, и первое, что начинает делать, – это заказывать Высоцкому песни… Заказ Евтушенко выглядел важней самой песни.

Позже у меня появилась очень хорошая аппаратура, из Германии привезли как гонорар. Мой брат старший как раз в это время очень увлекался Высоцким. Он меня просил что-то на этой аппаратуре переписать. И тогда я послушал много песен Высоцкого. Особенно – был там такой ряд – «Купола в России кроют чистым золотом…», «Охота на волков», «Банька». Такой черный, страшный ряд. И я попросил брата сделать подборку из этих песен. Он действительно сделал такую кассету, которую я полюбил и ставил на свою аппаратуру, там она звучала хорошо.

Когда случился «Метрополь», то уже Аксенов заказал Высоцкого. Мол, он страдает от того, что все его воспринимают как песенника и никто не воспринимает как поэта. «Метрополь» был, насколько я знаю, его первой поэтической публикацией, и он этому очень радовался.

На квартирке матери Аксенова всё это версталось и лепилось. Евгений Попов сидел и клеил там этот огромный талмуд. Оттуда я подвозил Высоцкого до его дома. У меня была машина, а у него в тот момент почему-то не было его знаменитого «мерседеса».

Знакомы мы практически не были. Я не знал и не был уверен, что он вообще когда-нибудь читал меня. По-моему, он был из другого мира. А может, и читал – не мое это было дело. Но меня он уже интересовал. В машине были еще Юз Алешковский и Виктор Тростников, это запомнилось. И тогда я его спросил… Тогда уже много говорилось, что его вынимали из небытия, из так называемого «туннеля». И я его спросил об этих песнях, которые на меня произвели наиболее сильное впечатление, – они возникли после «туннеля» или до? И он согласился со мной, что это было после «туннеля».

– После «Метрополя» у вас были еще встречи с Высоцким?

Нет, всё, больше ничего. Были только странные виртуальные встречи с ним. Это было довольно занятно. У меня есть два стихотворения, которые оказались с ним связаны. Одно называется «Чрезвычайное происшествие, бывшее с автором 25 января 1980 года». Действительно, у меня было такое видение, которое я записал дословно. Я проснулся с этим видением, и в конце оно уже у меня укладывалось в поэтический размер. Я проснулся с последними двумя строчками:

Из этих двух последних строчек я восстановил картину – как дело было со мной, с этим поэтическим «я».

У этого стихотворения два эпиграфа. Один из пушкинского «Пророка» – «И он мне грудь рассек мечом», а второй – «Свеча горела», поскольку это Переделкино и Пастернак. И стихотворение написано в этих двух размерах, которые чередуются. Это довольно длинное стихотворение. Я и понятия не имел, что это день рождения Высоцкого, помнил, что это Татьянин день.