Периодически он бывал у нас и пел песни, какие он сочинил новые, и так продолжалось довольно долго. Потом, когда меня арестовали, он встречался с Марией, моей женой. И после того, как я вернулся из лагеря, он был у нас и пел песни, какие сочинил за те годы, когда меня не было. Один раз, по-моему, или два раза мы встречались в Париже. Но здесь мало встречались. Может быть, он несколько опасался… Так что, в общем, его творчество как бы на глазах проходило у меня.

Я его очень люблю именно как сочинителя песен и как исполнителя этих песен. Актер… Актер, мне кажется, он был средний. Уже после лагеря он меня пригласил на «Гамлета», на Таганку. Мы были, смотрели – и не понравилась эта вещь. Мне приходилось видеть его в других каких-то ролях или в кино. Я думаю, он, как это бывает свойственно незаурядным натурам, он играл, мне кажется, чаще всего самого себя, и поэтому я не думаю, что это был большой актёр, но поэт-песенник, безусловно, – явление очень большое.

Если брать самых крупных наших поэтов-песенников, то есть Окуджаву, Галича и Высоцкого, я лично Высоцкого вижу на первом месте.

– Вы так тепло сказали о том периоде, когда Владимир Высоцкий пел так называемые блатные песни. Означает ли это, что тот период вам нравился больше в нем? Ведь позднее он отошел… Его песни стали, ну, что ли, менее блатными. Любите ли вы больше раннего Высоцкого или позднего?

Видите ли, и у позднего Высоцкого есть такие песни, которые связаны с этой стихией. Условно говоря, с блатной стихией. Под словом «блатной» я не имею в виду непременно нечто, что ли, безнравственное или криминальное. Блатная стихия, на мой взгляд, во многом вообще свойственна России как таковой. Тем более, может быть, Советской России. Это какое-то ярчайшее выражение национального духа. И поэтому Высоцкий именно поэт народный. Я думаю, что, скажем, Есенин именно как народный поэт не прошел мимо этой блатной стихии. Тем более в поздний период, когда какие-то корни у народа вырваны. Скажем, крестьянские корни. Так блатная стихия как раз и является одним из сильнейших выражений национального характера, национального духа.

– То есть вы видите в этом целый жанр?

Я вижу в этом даже не жанр… Это не жанр, это – природа. Да, конечно, ранние песни Высоцкого с этим связаны, но я думаю, что и некоторые поздние… Ну, скажем, его такая песня пророческая, печально-пророческая по отношению к самому себе. Ну, скажем, вот эта – «Постою на краю…» – «Кони привередливые». Вот такой вечный риск и как бы переполнение души, и тоска, переходящая в восторг, и восторг, переходящий в тоску, – это вообще свойственно русской песне.

– В одном из интервью Высоцкий как-то сказал, что ему всегда легче всего писать о людях в крайних обстоятельствах. Канатоходцы, летчики-истребители – вот такие ситуации он выбирал. «Солдаты группы „Центр“», «Разведка боем». А об обыденном у него очень мало. Просто так, короткие юмористические зарисовки. И тем не менее и те и другие песни находили своего слушателя, они были безумно популярны, как мы это хорошо знаем. Мне бы хотелось узнать, в чем, по-вашему, состоит популярность, притягательность песен Высоцкого? Ведь его поют и зэки, и охрана, и пьянчуги, и академики, и литературные критики, и домохозяйки, и диссиденты, и гэбэшники.

Я думаю, что, хотя это слово очень затрёпано, это то, что определяется понятием «народность». Так же, как вот Есенина любят и какие-нибудь эстеты, и пьянчуги, и партийцы, и бандиты – кто угодно любит. Народность, выраженная, конечно, через поэтическую эмоцию.

Кстати, с гэбэшниками… Может быть, сейчас они любят, но у меня был такой эпизод в жизни довольно забавный. Уже к концу следствия (дело происходило в Лефортово) вдруг меня к вечеру вытащили. Я думал, что на допрос, но повели куда-то в другой кабинет. Когда меня привели, я удивился – было очень много народу, все в форме, гэбэшники. Мне сказали: «Садитесь», – и вдруг, ничего не объясняя, включили магнитофон и часа два крутили вот эти пленки. Пленки, которые, как я догадался, изъяты при обыске у меня. Сплошь песни и рассказы Высоцкого.

Я не мог сначала понять, зачем это было сделано, я просто наслаждался два часа. Забегая вперед, скажу, что это было сделано для устрашения, чтобы я согласился их ликвидировать. А дело в том, что – естественно, это от меня скрывали – моя жена требовала возврата этих пленок. Ну и поскольку не было у них такого определения, что это криминальный до конца материал, они просто думали так чисто психологически повлиять, чтобы я сказал, что давайте ликвидируем или заберите эти пленки.

Слушая, я за ними следил. Там, где я улыбался, у них не было ни одной улыбки. Ну, они хорошие актеры. Они слушали с таким мрачным, зверским выражением на лицах, и самые смешные песни не возбуждали у них никакой улыбки. Они создавали такую атмосферу – какое, дескать, безобразие, какой ужас то, что поется! А я сказал как раз: «Какие замечательные песни». Они говорят: «Но это же почти антисоветчина». Я говорю: «Почему? По-моему, эти песни надо по радио передавать. Это патриотические песни».

Тут у нас возник легкий спор. В качестве примера патриотической я привел песню, которую, как мне казалось, можно было сразу передавать по радио: «Нынче все срока закончены, а у лагерных ворот, что крестнакрест заколочены, надпись: „Все ушли на фронт“». Я говорю: «Это же патриотическая песня», на что было сказано, я это запомнил: «Ну как же патриотическая песня, а кончается же эта песня: „И другие заключенные прочитают у ворот нашу память застеклённую, надпись: „Все ушли на фронт““. Что же получается? Другие заключенные? Лагеря?» Я говорю: «А куда вы меня отправляете? Что ж – лагеря исчезли, что ли? Лагеря остались, а песня патриотическая, военная». Или другая – «Идут штрафные батальоны», я очень люблю ее.

И они тогда изъяли только один рассказ. Высоцкий еще был мастер рассказа. Вот, к сожалению, это малоизвестно. Или он сам сочинял эти рассказы, или кто-то сочинял, но он удивительно их рассказывал. Такие алогичные, безумно алогичные рассказы. Среди тех записей, которые там проигрывали чекисты, была запись о двух крокодилах, которые плывут по Красному морю и друг с другом разговаривают. Дальше идет совершеннейший абсурд, потому что маленький крокодил спрашивает большого, что есть такая песенка: «Сидели три медведя на ветке золотой, один медведь был маленький, другой мотал ногой», – и пытается видеть, кто эти медведи. И один из этих медведей оказался Лениным, другой – Александром Вторым и так далее. Они сказали: «Вот это мы сотрем», поскольку там Ленин фигурировал.

Они, видимо, пытались стереть, но, как это часто бывает даже в КГБ, техника, видно, плохо работала, а они не проверили. Они все пленки вернули, и когда я из лагеря приехал и поставил эти пленки, рассказ этот слегка был притушен, но не стерт до конца.

Кстати, из таких тоже забавных, связанных с органами государственной безопасности эпизодов, касающихся Высоцкого… Как-то – это было еще до ареста – мы собирались ехать на день рождения к Даниэлю. Даниэль мой большой друг, впоследствии – подельник. И буквально вечером уже выходим, телефона у нас не было, – вдруг звонок в дверь. Пришел Высоцкий в гости. Что же делать? Мы решили просто взять его к Даниэлю. Одновременно это был бы как подарок Даниэлю, потому что когда приходит Высоцкий, невозможно, чтобы он не пел, не рассказывал.