— Расплачиваетесь? Каким образом?

— Тем, что меня отдали под суд, после которого меня вздернут, разумеется.

Я спросил Гесса, а не могли он уже тогда предвидеть подобные последствия, в момент получения этого приказа.

— Нет, тогда не о чем было задумываться. Мне и в голову не приходило, что кто-то когда-нибудь привлечет меня к ответственности. Понимаете, если где-то что-то не ладится, значит, виноват тот, кому это поручено, такое в Германии — вещь сама по себе разумеющаяся. Поэтому я и не думал, что когда-нибудь мне придется отвечать.

— А человеческие… — Гесс не дал мне закончить фразы.

— Это не имеет отношения, — таков был лаконичный ответ бывшего коменданта Освенцима.

Я спросил его, не возникало ли у него с самого начала предчувствия, что его за это могут повесить.

— Нет, никогда.

— А когда вас впервые посетила мысль, что вас отдадут под суд и повесят?

— После краха. После смерти фюрера.

Обеденный перерыв. Геринг пожелал узнать, каким же это образом стало возможным уничтожить два с половиной миллиона евреев. В обеденный перерыв я разъяснил ему, на основе выслушанного утром объяснения Гесса: каждая газовая камера вмещала от полутора до двух тысяч человек; умерщвление много времени не занимало, но вот сжигание трупов требовало массу времени и сил. Герингу стало явно не по себе, когда он понял, что стало невозможным сетовать на техническую невыполнимость задачи но уничтожению сотен тысяч и миллионов людей и таким образом, отрицать принявший чудовищный размах геноцид. Он поинтересовался, как отдавался приказ. Я рассказал ему, что Гиммлер отдал такой приказ непосредственно Гессу в устной форме, как приказ фюрера.

— Еще одному верному фюреру немцу, — сыронизировал я.

— Нет, нет, это ничего общего с верностью не имеет! Гесс вполне мог попроситься на другую должность, или… — Геринг раздумывал. — Разумеется, в этом случае исполнение поручили бы кому-нибудь еще.

— А что бы произошло, если того, кто отдавал приказ на массовое уничтожение, решили убить?

— Легко сказать — убить, ничего подобного быть не могло. Что же это в таком случае за система, если бы каждый стал убивать своего непосредственного начальника лишь потому, что ему, мол, не нравились отданные тем приказы? Военная система основана на исполнительности.

— Насколько могу судить сейчас, миллионы немцев уже сыты но горло пресловутой исполнительностью и слепой верностью фюреру. Мне кажется, они все же предпочли быть чуточку менее верными, 110 зато избавиться от вечного позора, которым чревата эта верность. Вчера в газете «Нюрнбергер нахрихтен» была опубликована статья о процессе под заголовком: Слепая верность без совести. Вы бы прочли ее и узнали бы, что думает народ о вашей верности, а также верности Риббентропа и Кейтеля.

— Ах, то, что пишут эти лицензированные американцами газеты, значения не имеет.

И все же чувствовалось, что бывшему рейхсмаршалу было явно не по душе, что немецкий народ читает подобное в газетах.

10 апреля. Зимняя война

Утреннее заседание.

Когда было объявлено о следующем заседании суда, раскрасневшийся от злости Йодль, вскочив, набросился на своего адвоката: «Черт вас возьми, почему вы им не сказали, чтобы они обратились к тому, кто это знает? Почему вы вечно ходите вокруг да около и задаете дилетантам мудреные вопросы? Разумеется, тысячи советских шейных погибли при транспортировке — точно так же, как и наши солдаты! Они гибли вагонами, были целые поля, усеянные трупами замерзших или погибших от голода солдат! Почему вы меня об этом не спрашиваете? Я бы достаточно мог вам сказать по этому поводу!»

Обеденный перерыв. За едой Йодль разъяснил мне причины своего бурного возмущения.

— Меня как солдата приводит в бешенство, когда я вижу, как эти окаянные юристы столько времени уделяют деталям документов, в то время как каждый, кому пришлось побывать на Восточном фронте, знает, какой была эта зима 1941/42 годов. Разумеется, пленные тысячами гибли от голода и холода! И несмотря на этот голод и холод, русские оказывали бешеное сопротивление, они питались вырытыми из земли корнями и мясом с обмороженных трупов своих погибших товарищей. Могу предъявить вам снимки, на которых они отхватывают ножами куски человечины от бедер. И мерли они, как мухи! Они уже стояли обеими ногами в гробу, попав к нам в плен! И с нашими солдатами происходило то же самое! Мы вели бои при минус сорока пяти, даже блоки цилиндров автомобильных двигателей рвало на этом морозе, несмотря ни на какие антифризы. Санитарные поезда были забиты до отказа обмороженными и ранеными, причем и немцами, и русскими! Какой же это был кошмар! Ужас! Это был кошмар, который не позабыть никогда! Сражаться на этой доисторической местности — вокруг куда ни глянь снег, на этих бескрайних полях России. А сейчас эти чертовы юристы задают идиотские вопросы, дескать, чья подпись стоит под тем или иным документом. Тут просто лопнешь от злости! Пусть почитают о том, как Наполеон отступал от Москвы, так вот — наше отступление было куда ужаснее!

Йодль в течение еще нескольких минут живописал муки первого зимнего наступления и последовавшего за ним отступления. Кальтенбруннер, Фрик и Розенберг, рассевшиеся по своим углам, настороженно прислушивались. Я не удержался, чтобы не заметить:

— Видимо, Гитлер представлял себе нечто другое, когда решил разорвать договор о ненападении с Россией.

Бросив на меня многозначительный взгляд, Йодль не сказал ни слова.

Упоминание о русской кампании подтолкнуло Франка на новые обвинения. После того как обвиняемые, спустившись вниз по завершении обеда, расселись на скамье подсудимых, он обратился к ним с торжественной речью:

— Это пример самого преступного безумства за всю историю Германского рейха! Он рассчитывал покончить с Россией одним махом, по примеру Чехословакии. — Соответствующий энергичный жест руки в перчатке. Бросив взгляд на меня, Франк добавил: — Попытаться разыграть судьбу семидесятимиллионного народа на бескрайних просторах России — страны с населением в 180 миллионов человек — и все по милости одного-единственного упрямца, наделенного железной волей!

Мне доложили о том, в каком духе Геринг, Дёниц и Редер обсуждали приводимые на процессе доказательства. Дёниц спросил себя, знал ли Кейтель обо всем, что касалось жесткого обращения с военнопленными. Геринг, наклонившись к нему, прошептал: «Послушайте, ребята, говоря между нами, мне думается, что знал». Затем он сменил тему и во весь голос заговорил о немецких стенографах, фиксировавших на бумаге весь ход процесса, и о том, насколько безобидно выглядело в переводе произносимое за спиной Кейтеля — тому, мол, и невдомек, что говорилось в его адрес.