Я заказала стакан белого вина, а Моника — минеральную воду перье. Я расценила это как верный признак интенсивной светской жизни. В том кругу, где она теперь вращалась, за популярность расплачиваются отказом от маленьких удовольствий. Сомнительное внимание папарацци вынуждает женщину свести спиртное к минимуму, а то и вовсе забыть о нем. Я годами не прикасалась к алкоголю, пока мы с Люциусом бывали в свете (зато теперь только и делала, что смотрела в стакан).

— Посмотрим, нет ли на дне какой истины, — заметила я, когда принесли заказ.

Моника даже не улыбнулась. Я совсем забыла, что у нее плоховато с чувством умора. Когда подали еду (мясной пирог, фирменное блюдо заведения), она не сразу принялась за свою порцию, а некоторое время ерзала по скамье, стараясь заглянуть в каждый уголок зала.

Ленч оказался для меня занимательным во многих отношениях сразу. В прежние времена Моника таила от меня важный секрет, поэтому ее речи, манеры, шарм — все было тонко рассчитанным и насквозь фальшивым. Она пребывала на сцене, а я простодушно внимала ей и верила каждому слову. Теперь мы поменялись ролями, вот почему мне не составило труда быть до тошноты любезной и покладистой. Моника переняла от меня стиль, а я от нее — наглость и теперь кривлялась вовсю, изображая прежнюю Джо, наивную, как ребенок.

Сторонний наблюдатель решил бы, что мы едва знакомы и лишь пытаемся завязать отношения. За едой мы говорили только о светской жизни: где Моника бывает, кого видит, что планирует. Обсудили наших общих знакомых, причем я узнала много нового и занятного. Это было очень кстати, ведь я так долго была за пределами светского общества, что совсем потеряла с ним связь. Зато Моника вполне усвоила искусство сплетни и взахлеб делилась со мной последними новостями. В числе прочего выяснилось, что Дик Бромир выпутался и был теперь вне опасности.

Постепенно мне удалось перевести разговор на дела домашние. Я осведомилась, каково иметь сразу два места жительства, и Моника с готовностью пустилась в рассказы о Пятой авеню и Саутгемптоне. Выходило, что часть моего бывшего персонала, в том числе садовник и повар, взяли расчет. Это позволило ей к слову вставить, что «хорошей прислуги теперь не найти».

Моника говорила, а я жадно впивала информацию о том, кто у нее работает, какие имеет обязанности, когда приходит и уходит — особенно в нью-йоркской квартире. В скором времени это должно было мне пригодиться. Например, я узнала, что Моника не любит держать прислугу прямо в квартире и потому сняла для двух своих горничных, сестричек из Сальвадора, комнатку из числа подсобных помещений, где ютился обслуживающий персонал здания: ремонтники, мойщики окон и тому подобное. Одна из сестер каждое утро в половине девятого приходила подать ей завтрак.

— Ты же знаешь, я не в состоянии проснуться, пока не выпью кофе с молоком. Эта девица — полная идиотка, но кофе варит такой, что ложка стоит, и квартиру вылизывает чуть ли не языком.

— Повезло! Помнится, я звонила тебе, и трубку взял какой-то англичанин. Очень внушительный голос.

— А, это Трейвис, в прошлом дворецкий у кого-то из королевского семейства. Я пыталась расспросить, но он отмалчивается. Вообрази себе, подписал обязательство о неразглашении. Я заставила его подписать такое же. Он просто находка!

Как оказалось, Трейвис появлялся в квартире не раньше десяти. Антея, секретарша с чирикающим голосом, приходила в час дня, а новый повар и вовсе вечером, кроме тех случаев, когда кто-то бывал приглашен на ленч.

Складывалось впечатление, что Моника и впрямь, как мечтала, достигла вершины мира и теперь она выше таких приземленных чувств, как досада, зависть и мелочность. Однако чем дальше шел разговор, тем больше в нем появлялось словесных колючек. Поначалу редкие и довольно безобидные, они становились все острее, пока за десертом Моника не впала в откровенную агрессивность. Мы как раз говорили о Саутгемптоне, когда она вдруг заявила:

— Ненавижу воспоминания о том лете! Это было ужасно! Все помыкали мной, в том числе ты, Джо.

— Я?!

— А разве нет? Я бы даже сказала, особенно ты!

— Каким образом?

Я была совершенно сбита с толку. С моей точки зрения, я носилась с Моникой больше, чем с кем бы то ни было.

— Ты видела во мне служанку! Мне приходилось отвечать на звонки, разбирать твои дела.

— Но ведь ты сама предложила мне помощь в награду за гостеприимство! По крайней мере я так это поняла.

— Я не собиралась быть девочкой на побегушках, а этим-то и кончилось, — заявила Моника, пылая негодованием.

Что это, очередное притворство? Или она в самом деле расценила мое радушие таким образом? Я не знала, что хуже.

— Ты воспользовалась тем, что я бедна и что у меня в Америке никого нет! — возмущалась Моника. — Ты бы никогда не посмела так обращаться с Бетти или Джун, потому что они тебе ровня! Ты самым бессовестным образом извлекала личную выгоду из моей жизни у вас! Признай это!

Я не могла поверить своим ушам. Никогда еще мне не приходилось сталкиваться с таким законченным свинством. Женщина, под моей кровлей раздвигавшая ноги для моего мужа и позже ограбившая меня до нитки, теперь бросала мне в лицо обвинения. К счастью, мне удалось не потерять самообладания. Вместо того чтобы напомнить, что это Люциус задумал ввести ее в наш дом в качестве секретарши, то есть в какой-то мере девочки на побегушках, я просто молча ждала, когда она выдохнется. Это случилось не сразу.

— О, я помню всех, кто обошелся со мной пренебрежительно! Когда-то ты любила повторять: «Можно забыть о самой услуге, но не о том, что она была оказана». А я думаю, помнить нужно все! И я помню, ты уж мне поверь… хотя и не таю зла, даже против тебя, Джо. Если любой из моих обидчиков умрет, я приду на похороны, словно он был мне дорог.

Я внимала этой бессвязной тираде, не зная, что и думать. Моника пыталась доказать свое — но не мне, а тому, кто, невидимый, присутствовал рядом. Передо мной как бы заново проигрывалась давняя драма — возможно даже, драма детских лет. Внезапно меня осенило нечто очень странное: кошмар, через который мне пришлось пройти, был чем-то вроде ритуальной мести, а я просто подвернулась под руку как воплощение прошлого. И что хуже всего, не все из задуманного удалось. Топор войны так и не был зарыт. Расправившись со мной, Моника не примирилась с прошлым.

— Знаешь, Джо, я ведь тогда в самом деле к тебе привязалась, — говорила она, — а ты… ты предала мои чувства своим откровенным снисхождением. Скажи, ты ведь понимаешь это?

— Я вижу все иначе. Жаль, что у нас разные точки зрения.

Мои возражения не могли пробиться сквозь оболочку самовлюбленности и эгоцентризма. Для Моники весь окружающий мир был только зеркалом, в котором она могла любоваться своим отражением. Пришлось и дальше выслушивать это бесконечное нытье. Когда подали кофе, я была уже совершенно опустошена. Чтобы хоть немного взбодриться, пришлось всыпать туда три ложки сахару. Тут Моника наконец вспомнила об ожерелье.