Мама Тимура теперь присматривала за тремя детьми, один из которых был совсем младенец. Его мать, нашедшая приют в доме Тима, была насильно увезена новыми, не менее, а может, и более страшными бандитами в неизвестном направлении. Им была нужна женщина, а никак не ее годовалый маленький сынок. Мама Тимура сказала, что в последний момент, когда девушка поняла, что сейчас ее оторвут от младенца, она вдруг как-то странно успокоилась и, кажется… помутилась рассудком.

Тимина мама кормила младенца кашами на воде. Не ахти что, но и с голоду ребенок не умрет. Сами Тим и осиротевшая Алена практически ничего не ели. В погребе еще были остатки картошки, но что-то надломилось в сознании детей, и теперь ее, ранее любимую, сваренную в мундирах, они игнорировали, несказанно расстраивая маму мальчика.

Ночами Алена плакала во сне. От радости. Там с ней были и ее мама, и папа. Там были братья. Они все улыбались ей и говорили всякие нежные слова. Больно было просыпаться. Горько было смотреть в затянутое тучами небо, краешек которого проступал в окошке. Противно было слышать ласковые уговоры мамы Тимура о том, что надо кушать.

С Тимом они говорили мало. Точнее, вовсе не говорили бы, если бы не насущные проблемы. Надо было жить, и она помогала и воду носить, и в погреб спускаться, куда мама мальца не могла спуститься из-за постоянных болей в спине. Кроме этого, Алена постепенно втягивалась смотреть и ухаживать за малышом. Нет она не относилась к нему как к кукле. Она даже немного его побаивалась, но выхода не было…

Их не забрали с собой… запретил тот, кого все называли почему-то артистом. Он странно так выразился… «Вы что, по старухам и детишкам соскучились?» Взрослые и почти все бородатые мужики страшно заржали, но их не тронули, только вот маму младенца увезли с собой. Всю поникшую и смотрящую в одну точку.

Алена не понимала, зачем они так поступили, но понимала другое, что теперь этот младенец, как и она, сирота…

Но недолго они прожили и вчетвером. Спустя еще полмесяца, когда, казалось, Алена совсем пришла в себя, умерла мама Тима. Умерла тихо, во сне. Алена слышала, что это только святым людям дается такое вот счастье, быстро и без мучений умереть и даже не почувствовать этого. Мама Тимура была святой.

А Тимур… В то утро был страшный холодный ливень. Он копал яму недалеко от того места, где похоронили всю семью Алены. Он весь был в грязи, когда пришел к маме в ее комнату. Алена, сидящая в соседней комнате, видела и его мокрую грязную одежду, и его раскрасневшиеся глаза, и лицо, залитое влагой дождя вперемешку со слезами.

– Что смотришь! – закричал истерично он и хлопнул дверью в комнату. Малыш проснулся и тихонько заплакал. Так же тихо заплакала Алена, когда услышала из-за закрытой двери звук волочимого тела.

Три дня спустя Тим, весь серый лицом, зло сжимая губы, пришел к ней в комнату и глухо сказал:

– Надо собираться. Надо идти к людям…

Непонятно отчего, но Алена заплакала. Наверное, ей казалось, что вокруг их деревни только ад, населенный бандитами. И идти куда-то – это точно попасть им в руки. Тим, видя ее слезы, ничего не сказал и просто вышел. Мол, это решено, и даже если она не захочет, он все равно уйдет.

Он вывел из сарая велосипед и стал возиться с ним, подкачивая камеры и натягивая цепь. Он и для Алены приготовил велосипед. Но сколько ни ломал голову, не смог придумать, как же везти ребенка. Будь он, может, повзрослев, он нашелся бы и соорудил что-то типа рюкзака, чтобы везти того либо на спине, либо на груди. Но он просто не мог себе вообразить, что так можно перевозить детей. Алена, вышедшая, когда ребенок уснул, к Тимуру, тоже не смогла ничего лучше придумать, кроме как приладить к багажнику велосипеда тележку, в которой соседи возили бидоны с молоком.

Оглядев конструкцию, Тимур удовлетворенно кивнул и стал собирать еду в дорогу. Кроме этого, он нашел старый отцовский нож и долго пытался приладить его у себя на поясе, чтобы при езде не пораниться, а при падении, не дай бог, не убиться вообще.

К вечеру они приготовили все необходимое, чтобы с утра навсегда, а в этом они не сомневались, уйти из поселка, в котором родились и прожили всю свою маленькую жизнь.

Но сразу поутру они не смогли уехать. Почти до обеда они проплакали на могилах, прощаясь с ними и не надеясь когда-нибудь вернуться…

Виктор со странным удовольствием отрывал истертую кожицу порванных мозолей на ногах. Закончив процедуру, он всунул голые ступни в прорванные во многих местах кроссовки и поднялся со своей деревянной полки. Его уже давно не смущало отсутствие носков и вообще нижнего белья. Его не смущали и дырявые кроссовки, которые пережили исход с метеопоста, но все-таки не могли служить вечно. Весь его вид не вызвал бы у него раньше ничего, кроме отвращения и презрения. А вот теперь он привык к такому себе и не думал о мелочах вроде внешнего вида. Да и в пятнадцатитысячном лагере мало кто выглядел много лучше него. Прибывшие сюда зачастую не имели даже обмылка, не говоря уже о сменной одежде.

Павленко глубоко втянул воздух, ноздрями уловив сквозь духоту помещения, с которой не справлялись открытые окошки, запах дыма от полевых кухонь лагеря, и обрадованно улыбнулся. Пройдя мимо деревянных полок в три этажа, вдоль стен барака, он вышел на размытую глину двора. Привычно оглядев торчащие по периметру и в центре вышки, словно они должны были когда-нибудь рухнуть, он направился к кухонному дворику. Стоя рядом с другими обитателями около сетки, огораживающей кухни, он вдыхал запах дыма вперемешку с запахами еды. На запах подходило все больше и больше людей. Во дворик наученные горьким опытом вышли автоматчики в милицейской форме. Они не мудрствуя лукаво взвели затворы и сняли автоматы с предохранителей. Толпа вдоль сетки злобно зашумела, впрочем, не производя должного эффекта на блюстителей порядка.

Виктор прошелся среди задержанных и вышел на площадку с плакатами о нормах гигиены. С улыбкой прошелся мимо призывов чистить зубы и мыть ноги и направился к женской половине лагеря. Тут тоже было многолюдно. В основном здесь, по обе стороны сетчатого забора с колючей проволокой наверху, толпились разлученные семьи, которым только раз в неделю разрешались встречи на отдельной территории, а все остальное время они вынужденно общались через решетку. Но кроме семей, здесь прохаживалось или стояло много одиноких молодых людей. Образовывались целые компании по обе стороны ограждения. Вышки над их головами с готовыми открыть огонь на поражение автоматчиками нисколько никого не смущали.

Павленко прошелся вдоль забора и наконец заметил знакомые лица.

– Здорово, молодежь! – сказал он, улыбаясь Савину и его знакомой по ту сторону забора.

– Опять приперся… – без злости сказал Саня, а девушка просто ответила «здрасти».

Присоединившись к их разговору, Павленко просто коротал время до ужина. Подальше от кухни с ее запахами. Потрепавшись о том, что доставили огромную партию задержанных, и о том, что пайки все время урезаются, молодые люди с чувством обругали и руководство лагеря, и правительство, и того, кто придумал держать в заключении совершенно невиновных людей.