Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вряд ли мне выпишут штраф за езду по тротуару? — сказал Док так, будто является носителем идиотических усов в фильме 1980-ых годов.
Единственное за что можно любить бюрократов – за их предсказуемое повиновение. Несмотря на то, что в марафоне участвовало не мало тех, кому опостыли очереди – они подчинялись общему правилу проведения массовых мероприятий спортивного характера в Бюрограде: в черте города бежали по центральной улице, оставляя тротуары для водителей. Стражи порядка охотливо махали жезлами, словно машины их отвлекают от вернувшегося в эфир Балехандро.
«Пока Анигиляша ищет оператора, ведь брат Гарри снова пришел пьяным вдрызг, я расскажу вам о том, что происходит в нашей студии: шеф смотрит за тем, как Гарри носится за мной вокруг стола, у него отдышка и потная подмышка, и за этот вокругстоловый марафон нам никто не дает «бухлотон». Ах, как бы хорошо найти оператора, не пьющего «бухлотон», и найти руководство, что уберет Гарри с должности ассистента-наблюдателя-за-любимцем-бюрократии! Кстати, о руководстве? С вами был Балехандро Кюроб, передаю слово Анигиляше»
«Профессионализм - слово, которому соответствует Первый Бюрократический. Эта инсценировка студийного марафона нужна всего лишь для того, чтобы напомнить, как в этой жизни мало «бухлотона», и как мне нужен оператор»
— Более навязчивой рекламы сложно представить, — фыркнул Док, а после начал фантазировать, что из себя может представлять «бухлотон».
— Я хоть и цветок, но мне захотелось «бухлотона», — обижено прошелестел Флор.
— И чем же он так хорош?
Первая центральная сменилась десятой. На каждой из улиц Флор добавлял напитку чудесные свойства, где-то на двадцатой казалось, что это амброзия, выпив которую сумеешь понять, что значит слово «блаженство».
«Мы вернемся в эфир через минуту с репортажем от Анигиляши», — проговорил Балехандро, намекнув слушателям и зрителям, что оператора не удалось найти.
Пока Анигиляша проклинала тот день, когда решила снова работать в поле, Бус обгонял всех сидя верхом на каком-то волкоподобном существе, стараясь нагнать Зуба, чтобы не пропустить расправу над Джонни. Док ехал по обочине, выкрикивая ругательства водителям, приехавшим специально, чтобы поглазеть на голый марафон. От этих воплей Флор окрашивался в боязливо-желтый, но лишь до того момента, пока перед ними не возникала большая машина, которую невозможно объехать, тогда он чернел, хотев задушить каждого, кто восхищается смелостью голых бегунов. На его радость улыбки на лицах марафонцев и зевак сменялись древней, как бюрократия злобой, которой заразил их Бус. Чтобы не свариться в ней марафонцам приходилось набегу выпускать пар, вначале скандируя, а затем распевая:
«Девятьсот девяносто девятый – обманщик проклятый, я тебя поймаю и на бланк обменяю!»
Средь этого гула, Н. Хьюго уловил знакомые ноты дребезжащего голоса, обещающего спустить эту вселенную в УниТаз, если ему не удастся докричаться до «парнишки на мерзком пони». Вращая головой, как перепуганный птенец, вывалившийся из гнезда – он нашел папу-Дока, чьи брови насмешливо подпрыгивали в такт скачущему пони, который успевал отбиваться от марафонцев копытцами, прыгая так высоко, будто исполнил мечту стать кенгуру. Встретившись взглядами Н. Хьюго и Доку казалось, что марафонский темп сменился трусцой, чтобы у них появилась возможность внимательно всмотреться в лица друг в друга и прочитать по губам единственную фразу, которую удалось уместить в образовавшуюся паузу:
— Может Роберт? — спрашивал Хьюго, считая, что имя Роберт ему подойдет.
— Вас подбросить? — спрашивал Док, считая, что ехать по обочине, всяко быстрее, чем продираться через толпу, бегущую за Джонни.
Н. Хьюго кивнул, словно разрешая одним марафонцам снова бежать с прежней скоростью, а другим марафонцам распевать про девятьсот девяносто девятого.
— КК, там Док! Там Док! КК! Док! Говорю тебе, там Док! — склонившись к уху КК кричал Хьюго.
— Кубовски… — прошипел пони, когда обернулся разглядеть идиота водителя, дирижировавшего своей трясущейся ручонкой.
Док нажал на руль и под знаменитую кукарачу, которая служила сигналом для Флора, пристегнувшегося вторым ремнем – начал втискиваться меж голыми и одетыми марафонцами.
«С вами Балехандро Кюроб, и у нас небольшие изменения. К Анигиляше летит корабль, несущий оператора, а пока мы ответим на звонок в нашу студию! Говорите?»
«Меня зовут Кхтон, и я бюрократ»
«Здравствуй, Кхтон», — Док руками что-то показывал Флору, который отбивался от него лозами.
— Протяни лучше лозы им, Уолли! — цветок протянул лозу, чтобы сделать чуть громче, прошелестев: «Подожди-подожди».
«Я бы хотел утончить на счет предложения Буса: он даст бланк тому, кто принесет голову Серебряного?»
«Именно! И того победителей может быть два, быть может наше руководство найдет третий бланк? Кто знает? Если это все, Кхтон, то я…»
«Нет, Балехандро, я, как и другие, хотел бы знать, чем закончилась история с Гарри?»
«Гарри больше нет с нами, он вышел…»
— За «бухлотоном», протяни лозу, мать твою! — свирепел Док.
Флор почернел, когда услышал из динамиков: «Он вышел за бухлотоном». Гневно шелестя листьями, цветок разочарованно пискнул, а после из всех щелей машины полезли лозы. Машина-осьминог имела не восемь, а тысячи ног, которые раскидывали всех, кто пытался добраться до Хьюго. В какой-то момент машина начала набирать высоту, и Доку оставалось лишь молча наблюдать, гадая почему привычный шелест сменился шуршанием февральского снега? Что именно таким образом проклинает Флор? Постановочное шоу? Бюрократическую вселенную? А может быть Кубовски и все остальное? Отбив троицу от преследователей и расфасовав по машине: девушку на переднее, Хьюго к себе, а смешную лошадку в багажник – он обиженно укутался листьями, плевав на то, что машина не умеет летать. Та обрушилась на зануду-трезвенника, скачущего верхом на бизосе. Марафонская симфония прервалась на миг из-за лязгающего звука похожий на разбившийся с большой высоты помидуз. Шайка голодных падальщиков тут же бросилась выгрызать мясо из-под колес уезжающей машины, и те, кто бежали мимо боялись их кровожадных взглядов. Мясо зануды не ел никто, лишь какой-то восьминог посасывал кусочек его мозга, словно конфету, которая кажется гадкой и через секунду-другую не останется ничего, кроме как выплюнуть её.
