– У-блю-док… – из последних сил прохрипела она.

– Да, так меня звали когда-то, – согласился слепой. – До того как я побывал в абсолютной реальности. Ты хотела попасть туда. Пришло время исполнить твое желание. Раздвинь ноги.

Девушка не шелохнулась. Он чувствовал ее страх. Она ждала смерти и не понимала его слов.

Морл убрал ногу с ее груди и сдавил рукой горло.

– Делай, что я сказал.

Она не могла кричать – он сжимал ее шею как клещами. Только смотреть.

Он простер над ней вторую руку. Пальцы согнуты, будто когти. От них шел белый, непрозрачный, жесткий свет. Они начали удлиняться, словно превращаясь в лезвия ножей.

Этой острозаточенной пятерней Морл вошел в нее, раздирая промежность. Все глубже и глубже. Рука его залезала внутрь нее, не встречая никаких препятствий.

Когда призрачные когти-ножи добралась до груди, девушка была уже мертва. Морл наклонился к ее уху и прошептал:

– Добро пожаловать в абсолютную реальность.

Он вырвал остановившееся сердце, вытащил его тем же путем, обнюхал и бросил на пол. Затем сел в кресло, вызвал слугу и принялся слизывать кровь с руки.

Толстяка не было. Морл повторил вызов. Наконец тот пришел. С ним что-то было не так, но слепой не хотел разбираться. Впрочем, одна вещь была очевидной. Увидев труп, толстяк онемел от ужаса и затрясся, как дерево на ветру.

– Не правда ли, я подарил ей красивую смерть? – вылизывая последние капли крови, спросил Морл. – Хотя она не заслуживала. Я помог ей родить свое сердце. Разве не об этом мечтают женщины?

Толстяк упал на колени и захрипел:

– Пощадите. Пощадите, хозяин.

– От тебя воняет страхом, – брезгливо бросил слепой. – Ты полагаешь, она умерла оттого, что ты имел наглость заваливать ее? Но меня не волнуют дырки, в которые ты суешь свой коротенький член. Я позвал тебя, чтобы ты прибрал здесь… Впрочем, ты прав. Ты заслужил наказание. Ты не выполнил моих указаний – позволил женщине уйти из дома. Можешь считать, что она все же умерла по твоей вине. Ты испортил мое имущество.

– Пощадите.

– Встань и возьми ее сердце, – велел Морл.

Шатаясь, толстяк подошел к трупу. После падения с крыши он едва стоял на ногах. К горлу подкатывала тошнота. Закрыв глаза, он нащупал в море крови скользкий комок плоти. Даже толстый ковер не мог сразу впитать столько крови.

– Ешь.

Он не сразу сообразил, что от него требуют. Морлу пришлось повторить:

– Будешь прощен, когда съешь его.

Ноги подогнулись, и толстяк снова бухнулся на колени. Полетели красные брызги. Он смотрел на сердце женщины, с которой его связывало что-то большее, чем похоть, и плакал. Слезы капали на сырой кусок мяса и смешивались с кровью. Он в последний раз соединялся с нею.

Потом слезы кончились. Крепкими зубами толстяк стал рвать мертвое сердце на куски. Давился, захлебывался кровавой злобой, почти рычал. Тошнота куда-то ушла.

Когда последний кусок был сожран, слепой сказал:

– Хорошо. Я доволен твоим послушанием. Ты прощен.

Кубик проснулся от отвращения. Никогда еще ему не снились такие мерзкие сны. Ему было холодно и гадко. Хотелось изблевать из себя ту дрянь, которая снилась, но она то ли ушла, то ли затаилась где-то внутри, очень глубоко. Он лежал и не мог понять, что с ним и где он. Лицо заливал липкий, какой-то ледяной пот. Голова тупо ныла. Во рту было суше, чем в пустыне. Перед глазами стоял неподвижный дым.

Потом появилось что-то еще. Какие-то расплывчатые очертания. Кубик очень старался, но никак не мог сфокусировать зрение.

– Как ты себя чувствуешь? – раздался над ухом гулкий голос.

– Спасибо, прекрасно, – прошептал Кубик. – Мне кажется, что я проделал заплыв по канализации.

– Он еще и шутит, – сказал тот же голос, но куда-то в сторону. – Отличный материал, дядюшка. Я буду с ним работать.

В голове у Кубика что-то забрезжило.

– Не советую, – слабым голосом сказал он. – Вы меня плохо знаете.

По правде говоря, он и сам сейчас себя плохо знал.

– Теперь я знаю о тебе гораздо больше, чем ты сам.

Обладатель гулкого голоса что-то делал с его головой, потом с руками. «Развязывает ремни», – догадался Кубик. Но руки все равно не хотели слушаться. Почему-то они стали намного тяжелее, чем раньше.

К губам поднесли стакан.

– Пей. Это восстановит твои силы.

Кубик принялся жадно всасывать в себя приятную на вкус, густую жидкость. Когда стакан опустел, зрение наконец прояснилось. Он увидел тощего детеныша Божества, стоящего над ним, и в стороне – толстого посланца-слугу. У детеныша блестели глаза, у толстяка же вид, напротив, был пришибленный, а взгляд пустой.

– Что ты видел? – с любопытством спросил детеныш.

– Мне снилось… Я не знаю, что это было. Какая-то гадость. Она заползла внутрь меня и стала там жить. – Кубика перекосило от омерзения. – Было страшно, – закончил он.

Детеныш кивал его словам.

– Устойчивый эффект. Очевидно, обычная реакция на вскрытие защитных барьеров. Страх подчинения чужому.

– Что вы со мной сделали? – спросил Кубик. Страх внезапно вернулся.

– Ничего я с тобой не сделал. – Детеныш сел напротив. – Просто погулял по твоей памяти. У тебя примечательная родословная. Твои предки в буквальном смысле делали историю.

Силы постепенно возвращались, но соображал он еще плохо. Тупая боль в голове только усилилась.

– Что такое «родословная», «предки» и «история»?

– Только не заставляй меня учить тебя грамоте. Ты прекрасно обходился без этих слов. Уверен, и впредь они тебе не понадобятся. Дядюшка, – он повернулся к толстяку, – приведи его в порядок и утром отправь в город. Дядюшка! Да что с тобой?

– Нет, ничего, – вздрогнув, пробормотал посланец.

Он помог Кубику вылезти из кресла и направил к выходу из комнаты.

– Спокойной ночи, дядюшка, – сказал детеныш. Толстяк как будто не услышал его.

– Сколько я спал? – спросил Кубик за дверью, вяло переступая ногами.

– Сегодня второе число.

От изумления Кубик остановился. Толстяк, держа его за локоть, поволок за собой.

– Мне нужно в город. Там…

– Заткнись.

Посланец открыл дверь, втолкнул его и зажег свет. Комната была небольшой, но уютной. Постель, стол, диван, душевая.

– До утра очухаешься и вали отсюда, парень. Сейчас принесу пожрать.

Кубик не стал возражать.

После ужина он сразу отключился. И ни один сволочной сон в эту ночь не посмел привидеться ему.