— Я людей еле отбил. А вам смешно?

Нэд поднялся со своего места и грохнул кулаком по столу, водворяя порядок, но парня прорвало, как плотину после ливня. Он рычал, тыча пальцем в тех, кто осмеливался хоть что-то возражать, говорил, что они тут днями и ночами сидят за стенами, греют задницы и жизни уже не знают, а он все видел своими глазами. Говорил о том, что Рэму и иже с ним давно пора на покой, раз не зрят дальше своего носа… Одним словом, прошелся по каждому.

Глава пытался оборвать поток его злых обвинений, вразумляя, что отродясь не было среди обитателей ночи Осененных Даром, что поблазнилось дураку в горячке боя, но тот стоял на своем, говорил, будто обережника из их с Майрико тройки убил именно Осененный. Оборотень.

И заткнуть дурака не было никакой возможности. Дошло до того, что смотритель рявкнул на парня, дабы катился вон и не возвращался, пока припадок не кончится, но тот вытолкнул на середину покоя свою целительницу и рявкнул: «Говори!», — призывая ее в видоки.

Однако перепуганная девка от такой свары сробела и забормотала, что ничего не разобрала. Вроде видела, как Сила лилась на той поляне, да вот только Клесха одного или еще чья — с перепугу не разобрала.

Клесху будто голос отрубили. Он так резко оборвался, точно под дых получил. Обернулся к подруге и посмотрел на нее так, словно она на его глазах в Ходящую обратилась. Как-то весь затих и отшатнулся. А в расширившихся глазах умерло что-то. Парень словно перегорел — будто в яркое чистое пламя плеснули ведро жидкой грязи. Не поддержала… Обманула… Предала…

Нэд уже и не чаял дурака заткнуть, а тут он сам словами подавился. И в этой тишине послышался голос Донатоса:

— Брось орать, Клесх. Это ж твой первый настоящий бой был. У страха глаза велики. А когда полны штаны, и не такое привидится.

— Тебе виднее, — сухо сказал парень, по-прежнему, не сводя глаз с потупившейся лекарки.

— Конечно, виднее. Я-то тебя, как цуцика, пришиб — без всякого Дара. Говори уж прямо — ты обделался. Все поймут. С тобой такое уже бывало…

И он усмехнулся.

Рык, который в ответ на это поношение издал ратоборец, до сих пор стоял у Ихтора в ушах. Как парень на наузника кинулся, никто и понять не успел. Повадка у него была звериная. Только Мораг заорал что-то предостерегающее, но эти двое уже покатились по полу.

Еле их тогда растащили, если бы не наставник, кто знает, чем бы дело закончилось. Вот только Ихтору все эти годы казалось, будто Клесх в последний миг пожалел Донатоса. Не стал убивать, хотя и мог. Целитель тогда по глазам его мертвым понял — уделал бы парень колдуна. Без труда. Никто б его не спас, даже Мораг. И потому Ихтору до сих пор не давало покоя: отчего в последний миг вой не ударил в полную силу? Диво, что никто этого не заметил… Ихтор уже теперь сомневался — самому не примерещилось ли?..

Нэд, когда свара затихла, и Мораг Клесха скрутил, хотел плетей волчонку всыпать, но тот так ощерился, что смельчаков кнут на него поднять не нашлось, да и сам Глава… не испугался, разумеется, просто связываться не стал. Чего в голову эту бешеную потом придет — гадай да жди.

И тогда впервые поступил Нэд… как поступает всякий слабый — решил убрать лихо с глаз долой, в надежде, что само собой исчезнет. Велел он Клесху уходить из Цитадели, скитаться по сторожевым тройкам и не появляться пять лет. Тот только плюнул в сердцах и вышел.

Что такое пять лет для семнадцатилетнего парня? Черная бездна. Глава обрек дерзкого стать ратоборцем дорог — ездить от деревни к деревне, от села к селу, от города к городу, изо дня в день водить обозы, нигде толком не оседая, всякий раз видя новые лица. Либо сгибнет, либо остепенится и заматереет.

Собираясь в путь на долгие выселки, Клесх знать не знал, что всю ночь Майрико рыдала, уткнувшись носом в грудь Ихтору, жалко оправдываясь, что испугалась, растерялась. К кому еще ей было пойти за утешением? Ихтора она знала давно, он был всего на пять лет старше, тоже целитель и никогда ее не задевал.

И вот девушка сквозь слезы бормотала лекарю, мол, вроде, когда битва кипела, два потока силы она видела, а когда перед креффами стояла дура-дурой себе показалась, у которой от страха в голове путаница. Ведь быстро все случилось! Боя допрежь она не видала, вот и опешила, растерялась. За Клесха боялась. Он в крови весь был…

Корила себя девка, что не вступилась за парня. Но и в том, что видела в бою, тоже поручиться не могла. Ну как примерещилось? Слишком тяжкой правда была. Если была…

Но при этом, паче чаяния, понимала глупая — предательства Клесх не простит. Слишком прямой и искренний, что в привязанности, что в нелюбви, он не забудет жалкой трусости подруги.

Напрасно поутру она хватала его за стремя, умоляла пойти к Нэду. Напрасно говорила взахлеб, давясь словами: «Послушай меня, я старше, я знаю. Повинись перед Главой, скажи что поблазнилось. Что раскаиваешься. Он простит. Мало ли, чего почудиться могло в горячке! Он не сошлет тебя! Пожалуйста, Клесх!»

Больше всего Майрико боялась предстоящей разлуки. И пуще прочего, что разлука эта может оказаться вечной. Сколькие вот так же уезжали, чтобы не возвратиться никогда… А он, сидя в седле, отпихнул ее и процедил: «Я от слов своих не откажусь. Время рассудит, кто прав был. А ты живи, как можешь. Раз любить не умеешь».

Тогда девушка не сдержалась — завопила в сердце проклятая гордость! — и бросила вслед уезжающему вою: «Да какой толк от любви твоей? От нее одна беда да глупость. А Цитадель ни того, ни другого не прощает!»

Он не обернулся. Она даже не поняла — слышал ли. Так и расстались.

А потом снова, задыхаясь и захлебываясь, Майрико рыдала у Ихтора на плече. Целитель же гладил светлую макушку и думал, что в сказанных лекаркой словах было не так уж и много