Вэш толкнула створку низкой двери (а в Южном Шеме двери традиционно открываются вовнутрь, чтобы иметь возможность выйти, если снаружи намело песка), и мы, сгибаясь в непреднамеренном наклоне, ступили в храм богини смерти.

Ни единого окошка. Весь свет — от расставленных на алтаре масляных ламп. Порыв ветра, ворвавшийся вместе с нами, всколыхнул лепестки огоньков, разметав по сводам святилища причудливые тени.

Ни подношений, ни дорогого убранства: зачем смерти золото и прочие блага? Из всей роскоши только статуя богини — женщины без возраста, терпеливо ожидающей, когда земной путь всех живущих окончится у её ног. Спокойное, отрешённое лицо, печальная бледность кожи которого передана костяными пластинками. Слегка опущенный подбородок. Ладони, сложенные на груди и спрятанные в складках длинных рукавов. Она стояла здесь задолго до моего рождения и будет стоять после моей смерти, неизменная и уютная, как уютен дом, из которого уходят, чтобы потом всю жизнь искать обратную дорогу.

Но я никого не вижу, если не считать саму Шет. Неужели, путь был проделан зря? Нет, пламя ламп снова вздрагивает, и от дальней стены отделяется сгусток мрака, по мере приближения к нам обретающий человеческий облик.

Женщина в строгом чёрном покрывале, закрывающем фигуру от макушки до пят. Видно только лицо, сморщенное, как сушёный плод, покрытое ритуальными узорами, подобающими жрице. Когда-то они были ярко-алыми, теперь стали похожи на ржавчину, пылью задержавшуюся в складках кожи. Безмятежность и терпение ничуть не меньшие, чем у богини — вот, что читается в чертах и взгляде той, что идёт навстречу.

Десять шагов. Девять. Они медленны и чинны, как удары сердца. Восемь. Семь...

И в тишине храма шёпот, сорвавшийся с морщинистых губ, звучит громом:

— Мой... мальчик?

Какой ещё мальчик? Она меня знает? Невозможно! Но шаги ускоряются, и сухая прохладная ладонь ложится на мою щёку.

— Шану... Ты всё-таки пришёл проститься со мной.

Лицо старухи светлеет, наполняясь радостью.

— Я ждала так долго, что перестала верить... А ты не забыл своего обещания. Ты всегда был хорошим мальчиком, Шану.

Тихий, лёгкий, как пушинка вздох, и худое тело начинает оседать. Я подхватываю его, бережно опуская на каменные плиты пола. Тёмный взгляд уже ничего не видит, но губы ещё двигаются.

— Пожелай мне доброй дороги, мой мальчик...

Наклоняюсь, приникая губами ко лбу, иссечённому прожитыми годами.

— Доброй дороги... мама. Я жду тебя.

И она уходит, счастливо улыбаясь, потому что в конце пути окажется не одна.

Слезинки падают и пропадают в черноте покрывала, ставшего погребальным нарядом. Слышу за спиной удивлённый голос Вэш:

— Так значит, это правда.

— Что?

Встаю и подхожу к йисини, украдкой вытирая уголки глаз.

— Его матерью была жрица Шет.

— Разве жрицы рожают?

— Очень редко. Если испросят дозволение богов. Но они платят за дерзкое желание слишком большую цену: хоронят своих детей.

Я обернулся и ещё раз взглянул на обмякшее тело у алтаря.

Наверное, она была смелой, нет, отчаянной женщиной, если решилась познать радость материнства, зная о неминуемой расплате. Интересно, была ли моя мать хоть чуточку похожа на эту жрицу? Желала ли она моего рождения так же страстно? Платила своей жизнью во имя любви или по иной причине? Вряд ли когда-нибудь узнаю.

Фрэлл! Почему жжение всё не унимается? Ведь это была последняя из волей Шан-Мерга! Или...

Вашади смотрит на меня рубинами своих глаз, пристально и непонятно.

Должно быть, на самом деле её волосы белы, как снег, а кожа бледна, как у всех красноглазых, но йисини прячет свою необычность за красками и притираниями. Зачем? Она была бы прекрасна и в первозданном виде.

Последнюю мысль я рассеянно доверяю словам, и Вэш улыбается уголкам губ:

— Ты так думаешь? Тогда всё будет легче, чем мечталось.

— Легче? Ты о чём?

— Я нравлюсь тебе?

Пальцы йисини ложатся на мои плечи, разбирая складки мекиля и стягивая его вниз.

— Нравлюсь?

Горячие губы касаются моей обнажившейся груди, потом сгиба руки, и зуд в ней начинает угасать, зато в другом месте...

— Что ты делаешь?!

— Я хочу быть с Шану, пока это возможно.

— Пока возможно?

— Его последний вздох всё ещё в тебе, и я заберу его. Но я жадная и вздоха мне будет мало...

Губы спускаются всё ниже, и каждое их прикосновение, кажется, прожигает дыру в моей плоти.

— Я... это неправильно...

— Не бойся, тебе будет хорошо.

— Я не боюсь, я... М-м-м-м-м...

Ворох одежды под ногами. Руки Вашади, умелые, сильные и нежные. Шёлк гладкой кожи, обжигающе-ласковый. Терпкий и тяжёлый аромат распущенных кос. Сознание, взрывающееся мириадами звёзд, ни одна из которых не может затмить две, кроваво-красные и пронзительные — звёзды глаз Вэш, знающие, что им нужно, и терпеливо дожидающиеся момента, когда стон покинет мои губы, чтобы быть пойманным другими губами. Пойманным и растворённым в теле вместе с искоркой новой жизни...

Ты знала, чем грозит мне поступок Шан-Мерга?

«Знала...» — равнодушное признание.

До самого последнего... волеизъявления?

«Скажем, я догадывалась...»

И могла этого не допустить?

«Могла...»

Так почему же...

«Потому что помимо воли людской и божьей есть ещё воля мира, который, если ему что-то втемяшится, хоть совершеннейшая ерунда, возьмёт тебя за шкирку и сунет носом в блюдечко с молоком... Ты, конечно, больше расплещешь, чем вылакаешь, но и нескольких капель иногда довольно, чтобы получить нужный урок...»

Урок, значит... И в чём же он состоял? Что-то я никак не могу понять.

«Всё ты понял, не хитри... Только задвинул полученные знания подальше, потому что пугался их и стыдился той формы, в которой они были преподнесены...» — снисходительная улыбка.

Да уж, стыдился. Как ты вообще допустила, чтобы...

«Любопытно, что тебя смущает больше: тогдашняя неопытность или то, что инициатива принадлежала женщине?..»

Не знаю. Возможно, и то, и другое. Это было... несколько неожиданно.

«Для тебя... А она ни в чём не сомневалась с того самого момента, как увидела тебя...»

И старуха — тоже. Они почувствовали присутствие духа Шан-Мерга, да?

«Разумеется...»

Но как ему удалось задержаться во мне?