Арина уехала в 1980 году. Алика выслали в конце 1979-го, а она уехала весной. После того как она уехала, я увидел, что по три человека объявляться – это уже непозволительная роскошь. Потому что они бьют по распорядителям, и скоро просто некому будет объявляться, и лишних людей подставлять ни к чему… И когда Наталья Дмитриевна спросила, согласен ли я один оставаться, я сказал: да, конечно, я согласен. И так я один остался объявленным распорядителем. Формально оставалась Мальва Ланда, но она была в ссылке и не могла принимать участие в работе фонда.

– Как при тогдашних средствах связи была устроена ваша коммуникация?

– Ох, а вот это я задним числом просто не понимаю! Вообще не понимаю, как можно было что-то делать. Сейчас я уже пришел к тому, что, чтобы что-то сделать с позитивным знаком, надо уже себя заставлять, громадные усилия предпринимать. А тогда я ухитрялся, в отличие от многих других, когда меня увольняли с работы, устраиваться на новую работу, я скрупулезно ходил и искал работу, не хотел устраиваться каким-нибудь сторожем. Вот я программист – и пущай меня программистом берут.

Вот меня один раз уволили, и я устраивался три месяца, ходил – и устроился. Они меня, правда, взяли с испытательным сроком один месяц и потом уволили – не по своей воле совершенно однозначно. И я снова продолжал ходить и устраиваться на работу. Записи в трудовой книжке: «Уволен за нарушение трудовой дисциплины, выразившееся в опозданиях на работу». Вот с такой записью я ходил и через четыре месяца опять устроился. И до самого ареста я все-таки формально на работе работал. Хотя на той основной работе, где я раньше работал, меня все уговаривали: «Уволься, а то мы уволим за опоздания» – и они, в конце концов, мне перестали давать работу. Это было очень серьезное испытание, которое я в результате не выдержал – осознанно опоздал второй раз, и они смогли уволить. Вот начали охоту, работы не дают, я прихожу и сижу целый день на месте. При этом они проверяют приход вовремя, уход вовремя, все. И потом, когда я устроился четыре месяца спустя снова, последние, может быть, полгода они опять пришли к этому и тоже мне перестали давать работу. И вот я прихожу и сижу, опять не работая. Нельзя было говорить по телефону.

Подмосковье, начало 1980-х

© Из архива Сергея Ходоровича

Я внутренне быстро чувствовал, как у них накапливается дело. Вот папочка есть, вот у суда замечен – подкладывают, вот подписал письмо – подкладывают. Вот они мою переписку читают – подкладывают. Я прекратил переписку с кем-либо, по телефону о делах не говорил, очень активно в разных акциях не участвовал, но все-таки регулярно ходил на демонстрацию на Пушкинской [в День прав человека, 5 декабря], ко всем судам ходил. И это мне дало возможность довольно долго продержаться, я думаю. К ним просто-напросто никакого материала в руки не попадало. Заявлений я не делал, с иностранными корреспондентами крайне редко встречался или совсем не встречался, что тоже у них обычно фиксируется.

По телефону говорить нельзя было, писать было нельзя. Почти по любому вопросу надо было встретиться с кем-то лично и обговаривать. Как это можно было проделывать, теперь очень трудно представить. У меня было три места в неделю – три, так сказать, присутственных дня, когда я после работы бежал и до глубокой ночи сидел: среда – это у Подъяпольских, у Марьи Гавриловны, пятница – это у Нины Петровны Лисовской, где мы собирались, собственно, уже по фонду… У Марьи Гавриловны встречались широко, и мне важно было присутствовать – там меня всегда могли найти и приезжающие, всегда все приезжающие через них проходили. У Нины Петровны мы собирались более узким кругом, активно обговорить разные фондовские дела. И еще день – он четким не был, но очень удачно было расположено место жительства у четы Коганов, Игорь и Вера Коган жили около Курского вокзала, у них квартира хорошая, и тоже постоянно у них кто-нибудь жил проездом.

Кроме этого, кто-то откуда-то приехал – надо было встретиться. Запомнилось постоянное желание – все время спать хочется. Потому что до глубокой ночи там, а утром надо было на работу, они ведь меня пасут. И, учитывая это, я просто поставил в известность (с чем сразу согласилась, конечно, президент фонда Наталья Дмитриевна), что при такой жизни мне нужно ездить на такси на фондовские деньги. Естественно, я не гулял на такси, но вот когда совсем не успевал или когда никаких сил нет, я возвращаюсь, а уже метро не ходит, ездил на такси. Довольно много, конечно, ездил. Иногда думаю – нехорошо все-таки, но по-другому просто вообще не справиться было бы.

– Как осуществлялась ваша связь с Вермонтом, где жили Солженицыны?

– Время от времени случались оказии, с которыми можно было передать почту. Исходя из апробированного принципа «чем меньше знаешь, тем легче жить», я не знал, что это за оказии, кто и как это проделывает. Просто тот, кто знал, уведомлял меня, когда это будет, и я к этому времени подготавливал почту и передавал этому знающему человеку. Таким же образом я получал письма от Натальи Дмитриевны.

– Фонд – институция денежная. Она связана, во-первых, с деньгами, во-вторых, с отчетностью, бюрократией. И все это совершенно невозможно, казалось бы, в обстановке слежки КГБ, преследования, обысков. Потому что любые бумаги становятся вещественными доказательствами. Как удавалось обойти это все?

– Наталья Дмитриевна за границей находила деньги в советских купюрах, чтобы нам еще не шили валюту, и до нас деньги доходили наши, советские. Как они доходили – это не мое дело. Когда они доходили до меня, очень быстро, моментально, чтобы не задерживалась сколько-нибудь заметная сумма (а я знал, когда деньги будут), я договаривался с людьми, разделял деньги на суммы, которые советский человек может у себя держать, их быстро разносили, и вот они хранились там, там и там. Никаких письменных пометок про это нет. Был один случай, еще до меня была распорядителем Татьяна Сергеевна [Ходорович], когда в Киев привезли фондовские деньги, которые там были нужны, и деньги лежали на столе, туда примчались с обыском и эти деньги нашли. Но ничего не могли сделать, надо сказать. Деньги и деньги. Несколько облегчило дело еще то, что это была внучка или родственница какого-то киевского академика. Ну, деньги и деньги лежат, советские, сумма довольно хорошая, но… Они сразу их забрали, конечно, но покрутились-покрутились и вернули.

Такой способ хранения денег – две-три тысячи на руках у человека – был довольно безопасным. Бывали разные моменты при переноске более заметных сумм, но у нас больших обвалов, к счастью, не было. Уже когда я сидел, забрали большую сумму, тысяч 30, у кого-то, но там уже сплошные облавы были. При мне был случай, когда Нина Петровна под две тысячи в сумке несла, нужно было кому-то передать, на нее напали, ударили по голове, сумку вырвали. По наводке гэбэшников или уголовщина – бог весть. Но один случай такой был. Нападения, особенно на молодых участников, были, имитации попытки изнасилования… кстати, ни разу никого не изнасиловали, никто, по крайней мере, не сознался, а вот имитация попытки – очень распространенный случай, когда на девчонок молодых где-то в подъезде набрасывались, пугали. Избиения были часто. Это как бы в ряду других внесудебных преследований, дабы запугать и отвадить от участия в работе фонда. Да, говоря, что с деньгами у нас обвалов не было, я неспроста добавил «к счастью». Опыта специфического у нас не было – дилетанты безголовые, короче говоря. Вот такой был случай. Поступили деньги. Договорились, когда и куда их привезут для передачи мне. Я собрал тех, кому намеревался вручить части этих денег для хранения. Вечер, сидим ждем… Наконец появляется женщина, выглядит она как мальчик с пальчик, несмотря на то что она мать пятерых (!) детей. Сумка у нее внушительных размеров. Тащу сумку в ванную комнату, открываю – как есть полная пачек денег. Как в кине. Я, по крайней мере, только в кине видел такие сумки! Уточняю у доставщицы: «Ты что, одна это везла?» – «Одна. На такси». Немая сцена. Мысленно пробегаю путь: надо выбраться из своего дома, ловить такси с этой сумкой, здесь двор запутанный и жуткий, какие встречаются в Москве, лифт, площадка… Бр-р-р.