– Не кричи. Тебя никто не слышит. Я тебя ударю, если закричишь. Я тебе сделаю плохо. Поняла?

Я кивнула. Я поняла. Абсолютно. И все же я думала, что, как только они снимут ленту, я закричу, – но это было так больно, что я не этого не сделала, потому что была слишком шокирована. Потрясена. Потом был момент, когда к моим губам поднесли бутылку с водой. Я выбрала воду вместо крика. Это не был по-настоящему вопрос выбора. Все сводилось к выживанию. Я инстинктивно проглотила воду, большая часть ее стекла по моему подбородку и шее. Прежде, чем я утолила жажду, бутылку убрали.

– Сделай сообщение маме, – говорит один из мужчин с сильным восточноевропейским акцентом.

– Мам, мама, пожалуйста. Делай, что они говорят. Мне страшно, мам, пожалуйста.

Мне не удалось сказать ничего больше, потому что они снова заткнули мне рот, на этот раз шарфом. Благодаря тонкой ткани шарфа я могу дышать немного лучше, чем с лентой, но он неестественно растягивает мне рот, впиваясь в уголки губ. Я думаю, что у меня изо рта идет кровь.

Никто не взаимодействовал со мной с тех пор. Может, час, а может, четыре или пять. Я не знаю. Не могу сказать. Время от времени я слышу, как трое мужчин переговариваются между собой. Думаю, они чего-то ждут. Я решаю, что как минимум один из них играет в игру на телефоне, потому что иногда он радостно восклицает, и другие смеются над ним.

Они играют в игры. Я трясусь – избитая, связанная.

Я пытаюсь не паниковать или, знаете, не отчаиваться. Думаю, я наконец-то поняла это слово, пока сопротивлялась чувству. Я раньше часто говорила его Меган, когда нам было лет по тринадцать: «Меган, ты повергаешь меня в отчаяние!» Я говорила это, когда она, типа, размазывала свою подводку или еще что, и мы смеялись до упаду. Теперь я знаю, что значит отчаяние. Что, если мои родители не смогут меня найти? Что, если эти мужчины меня изнасилуют и убьют? Это же, типа, обычно и делают мужчины, да? Я чувствую, как мое тело дрожит так сильно, что трясется стул. Я не знаю, это из-за холода или страха. И то и другое разрывает меня, сжимает все органы. Веревка на моих запястьях и лодыжках болезненно натирает.

Нет. Прекрати. Я не могу так думать.

Они играют в игры, а значит, они люди, верно?

Или, может, они просто психопаты. Может, они играют в игры, а потом насилуют и убивают.

Я думаю, что, скорее всего, меня похитили из-за денег. Если эти мужчины собирались бы меня изнасиловать, они бы уже это сделали. Но они чего-то ждут. Сообщения от босса, известия об обмене. Я позволяю себе на миг понадеяться, что они мне не навредят, если хотят получить за меня деньги. Потом я слышу движение. Они подходят ко мне. Все трое. Они развязывают мне руки, ноги. Мне стоило бы бежать, драться, пинаться, но покалывание, онемение – что-то еще – останавливают меня. Я падаю, как мешок картошки. Я ненавижу свое тело за то, что оно слабее моего духа. Я не хочу сдаваться, но у меня нет сил бороться. Один из мужчин поднимает меня. Я начинаю плакать. Нет, нет, нет. Он бросает меня, словно куклу, и я приземляюсь на матрас на полу. Матрас тонкий и дешевый, и, приземляясь, я чувствую удар земли под ним. Нет. Нет. Пожалуйста, нет.

Один из них берет мою правую руку и привязывает ее к чему-то твердому. Я тянусь, но безуспешно. Я не могу сесть. Я могу только откинуться на матрас. Я бьюсь, вырываюсь, извиваюсь в попытке увернуться от них, но я не знаю, как, и не знаю, где они. Они пока что меня не трогают. Наверное, просто смотрят. Проверяют, что я надежно привязана и не могу освободиться. Я понимаю, что невольно описалась. Я пытаюсь сжать мышцы и остановиться, но это просто происходит, я чувствую это бедром. Теплый поток. Запах аммиака.

– Моча, моча, – кричит один из мужчин. Я слышу отвращение в его голосе. Ни один из двоих ему не отвечает. Я плачу, но слезы не могут вылиться, потому что у меня туго заклеены глаза. Мне кажется, я ослепну. Мне кажется, я задохнусь. Я умру, катаясь в своей моче, и, может, это лучшее, на что мне стоит надеяться – умереть сейчас.

Кто-то пинает меня в живот. Я кричу и поджимаю ноги, чтобы защитить моего ребенка.

39

Лекси

Ужас просачивается капля за каплей. Кап, кап. Часы тикают, время идет. Теперь уже достаточно ужаса, чтобы в нем утонуть. Никто не предлагает переодеться в пижамы, почистить зубы, лечь спать. Я рада, потому что такие автоматические, привычные, обыденные действия были бы предательством. Ридли, Дженнифер и Фред дремлют по очереди на стульях и на кухонном диване. Каждый раз, резко просыпаясь, они выглядят виноватыми, пристыженными, что их хрупкие тела перебороли их потребностью во сне. Они потирают глаза и бормочут: «Есть новости?» Так как их нет, они снова засыпают. Я не могу их винить. От того, что они не будут спать, нет никакой пользы, и я рада, что в особенности Дженнифер не маячит возле Джейка, выглядя обеспокоенной, похлопывая его по плечу, пожимая ему руку. Я под таким сильным давлением, что не знаю, как долго мне удастся закрывать глаза на то, как она ищет близости с ним, пытается показать свое особое место в его жизни. Она всегда такой была? Как я могла так долго этого не замечать?

Ни я, ни Джейк не спим ни секунды. Я не могу даже думать о сне, о том, что ночь кончится и наступит новый день, – потому что я хочу остановить время. В идеале, повернуть его вспять. Я хочу вернуть ее домой сейчас. Но мои желания не имеют значения. Некоторые вещи нельзя изменить. Время катится дальше, настаивая, что уже все позже и позже, дальше и дальше от момента, когда я видела ее в последний раз.

Тогда и теперь. Непреодолимая пропасть. «Тогда» – когда она была под моим присмотром, когда у меня был выбор и возможности. «Теперь» – этот новый ад.

Мы с Джейком сидим на кухонных стульях. Личное наказание за то, что были родителями, способными потерять своего ребенка на вечерике. Мы пялимся в потолок, на стол, на стены, мы не можем смотреть друг на друга. Что бы я увидела, если бы посмотрела на него? Несомненно, страх,