– Не любит кто тебя, дай испить Одолень-траву: не сможет он от тебя до смерти отстать. А коли далеко твой сердечный друг, положи Одолень-траву близ сердца ретивого и пошепчи: «Встану я, раба Божия, и выйду в чисто поле. Навстречу мне буен Ветер…»

Елизавета, как зачарованная, протянула руку, взяла у Татьяны упругий стебелек с крошечными беленькими цветочками, спрятала его на груди, самым сердцем ощутив его таинственную прохладу, и зашептала:

– Встану я, раба Божья Елизавета, и выйду в чистое поле. Навстречу мне буен Ветер. Поклонюсь ему низехонько и скажу так: «Ох ты, гой-еси, господин буен Ветер! Не гоняй ты по темным лесам, зеленым лугам и речным волнам, вынь из меня тоску тоскучую, сухоту плакучую, понеси через боры – не потеряй, через дороги – не урони, через моря-океаны – не утопи, а положи эту тоску-тоскучую и сухоту плакучую рабу Божьему Алексею в белую грудь, в ретивое сердце, чтоб он обо мне тосковал и горевал денно, и нощно, и полунощно, пил бы – не запивал, ел бы – не заедал…»

Наверное, это было все так же напрасно и безнадежно, как ночные, тайные блуждания меж белых облаков сонного яблоневого сада, когда Елизавета вдруг спускалась к тихо вздыхающей реке и, склонившись над тьмою, шептала невидимой волне – такой же невидимой, такой же неуловимой, как ее любовь:

– Ну где же ты? Где?.. Увижу ли еще тебя? Жив ли ты, муж мой возлюбленный?

И теперь, как тогда, она упала лицом в траву, разрыдалась, мешая мокрые слезы с прохладною росою, ибо не в силах была снова и снова вымаливать у Бога прощения за то, что свершала в неведении.