Подходит к костру, присаживается. У Нади и Ивана от сердца отлегло.

— Давайте, — говорит девушка, — зашью вам штаны-то.

— Да я сам зашью, — говорит Горшеня, — у меня вот и нитка имеется. Только иглу я свою ещё в темнице утерял. У тебя, дочка, игла есть?

— Нет, — говорит Надя растерянно, — туесок мой хозяйственный у братьев остался…

Тут Иван опять напрягся, колени к груди подтянул.

— Ты чего, — говорит с подозрением, — замыслил, Горшеня?

— Да чего там, — успокаивает тот и через костёр руку протягивает, — дело-то житейское, Ваня. Одолжи мне иголочку свою, я ж мигом, я ж аккуратно.

Иван с места встал, шею и ворот ладонями прикрыл и смотрит на друга с угрозой.

— Ты чего, Ваня?! — умиляется Горшеня. — Я ж при тебе портки заштопаю и верну.

Иван из обороны в нападение перешёл. Вынул иглу из ворота, убрал её за спину.

— Ты, Горшеня, врать не умеешь, — говорит резко. — Чего ты задумал, отвечай?

Надя не выдержала, вмешалась.

— Ваня, — говорит, — ну что ты, ей-богу, как маленький. Прямо стыдно за тебя. Опять ты лучшего друга оскорбляешь пустыми подозрениями. Дай иголку, не валяй дурака.

Надины слова Ивана несколько охладили. Вынул он иголку из-за спины, подумал секунду и отдал — но не Горшене, а Наде в руки, как бы ответственность с себя на неё перекладывая. Сам сел на бревно, в землю смотрит обиженно, руки над костром греет.

Надя подержала иголку в руках, будто взвесила, и протянула Горшене. Тот попросил Надю отвернуться, снял портки, выудил откуда-то нитку и, присев, принялся за дело.

Пока Горшеня штопал, все молча сидели. Надя спиной к костру сидит, Иван палочкой головешки подвигает, на Горшеню исподлобные взгляды бросает, а Горшеня по сторонам не смотрит, весь в работу ушёл вроде бы. От такого общего нахмура даже небо тучами затянулось, заслонили солнце мохнатые тяжеловесы, сосны зашумели монотонно, стали друг с другом шептаться-поскрипывать: «Как там? Что там?» — «Кто кого? Кто кого?»

Отгрыз Горшеня нитку, разгладил штанину, надел портки.

— Готово, — говорит. — Погляди-ка, Надежда, как получилось?

— Красота, — говорит Надя. — Вы, дядя Горшеня, на все руки мастер.

— Просто иголка хорошая, — смущается Горшеня. — Хотя и старая. — Взял иглу обеими руками за оба конца, к глазам поближе подвёл. — Смотри какая… Вроде как обыкновенная иголка, а сколько в ней всего запрятано. А? Ещё и шьёт. И ведь что же это получается? Получается, что я сейчас себе Кощея Бессмертного жизнью портки заштопал! Смешно…

Улыбнулся невесело, потом напряг пальцы, чуть изогнул драгоценность ржавую, лицом вспотел. И вдруг — хруп! Переломилась игла заветная пополам. Искра между обломками сверкнула, в небе какой-то всплеск полыхнул — видно, в тучах прореха на миг солнце приоткрыла, — и снова всё кругом, как прежде.

Вот оно и свершилось, вот и произошло.

Иван так и застыл, глядя на расколотую иглу. Глаза у него увеличились, влагой набухли. Посмотрел он Горшене в лицо и одно только увидел — как Горшенин картофельный нос из своего землистого оттенка вдруг в совсем белый перешёл.

— Сломалась игла-то, Ваня, — говорит Горшеня и Ивану обломки протягивает.

Закачались сосны, загудели, завыли, как бабы на похоронах. Иван вдруг из оцепенения вышел и прямо через костёр на Горшеню попёр — никакого жара не почувствовал. Схватил его за грудки, тряхнул. Надя бросилась Горшеню защищать.

— Ваня, постой, — кричит, — погоди, Ваня!

Иван на неё взглянул, и сразу у него голос нашёлся.

— Ты чего? — трясёт он Горшеню изо всех сил. — Ты что сделал, борода капустная? Ты чего натворил, бродяга? Ты же сейчас отца моего…

Горшеня отнекивается, пробует Ивана от себя отпихнуть, а тот перехватил его в поясе и повалил его на землю. Покатились они по траве, по иглам хвойным, по прохладным мхам. Надя скачет вокруг дерущихся, не знает, что и предпринять. Вернее, дерётся-то один Иван, а Горшеня сопротивляться и не думает: зубы сжал, глаза открыл — ко всему готов, всё намерен принять.

— Добряк ты фальшивый! — бранится Ваня. — По-предательски меня обвёл! Я тебе жизнь чужую доверил, а ты — как в игрушки поиграл! Шляпа ты мухоморова!

— И где ты только, Иван, ругательств таких нахватался? — скулит Горшеня.

Иван от этих слов ещё больше разозлился, зарычал и уже кулак сжал и поднял, чтобы огреть друга по его предательскому носу, да в самый последний момент замешкался, поглядел на кулак — не каменный ли? Нет, совсем не каменный, самый обычный кулак.

— Как ты мог! — говорит Иван, ослабляя хватку. — Вероломец ты, ирод, — и отсел на бревно, голову обхватив.

— Я потому, Ваня, иголку эту сломал, — говорит Горшеня, приподнимаясь, — что бессмертие Кощеево в твоих глазах увидел. Если бы ты своего отца убил — ты бы сам в Кощея превратился, таким же чудовищем стал бы. Вот и было бы ему бессмертие — в тебе, без всяких там волшебных иголок. А так ты человеком остался. На себя я твой грех принял — с меня теперь и спрос. Пускай, — добавляет с натугой, — пускай… зато одним хорошим человеком на земле больше будет.

— Да ты душу свою сгубил! — кричит Иван с отчаянием.

— Я целый род от проклятия освободил да ещё кучу людей, от этого рода беды терпевших. В конечном итоге пропорция верная выходит, в сторону справедливости перевешивает. Так что… — вздохнул Горшеня, махнул рукой.

Надя присела к нему, смотрит, весь ли он цел. Убедилась, что всё нормально, и только тогда пересела к Ивану.

— Ничего ты не понимаешь, Горшеня! — продолжает Иван в сердцах. — Я сам это сделать должен был, это мой крест! Ты вообще посторонний, кто тебя просил вмешиваться?

— Опять не прав ты, Ваня, — поясняет Горшеня. — Я тебе не посторонний, я тебе друг — это, знаешь, порою больше, чем даже брат.

— Ну да: я во всем не прав, а ты у нас самый правый, правее некуда! — хрипит Иван. — Да ты мне хуже, чем посторонний, ты мне… ты мне… не друг больше!

Поднялся Иван с земли, отряхивается. Встал и Горшеня, рубаху поправляет, портки очищает.

— Ступай отсюда, — злобно говорит Иван, — Видеть тебя, не могу, убийцу. Ступай стороной или, ей-богу, пришибу тебя, не сдержусь!

— Я, Вань, однажды уже прошёл стороной-то, — говорит Горшеня. — Боюсь, ежели ещё разок посторонюсь, потом нам с тобою пересечься весьма трудоёмко будет. Подумай.

— Мне в одиночку думать сподручнее, — огрызается Иван.

— Понял, — кивает Горшеня. — Вопросов более не имею.

Собрал свои пожитки, ложку облизнул, книгу, от борща в два раза разбухшую, в сидор затиснул.

— Пусть так, — вздыхает. — Может, Ваня, я и неправильно сделал, только этого сейчас ни мне, ни тебе понять не дано. Это время покажет. Время — оно показывать любит. Правда, Наденька?