Шлепнувшись, Ленька поднимался, став на четвереньки, тер кулаком ушибленное место, сопел и опять лез на коня.

Когда Колю и Сашу собирались увозить, Ленькина мать, осмелившись, попросила:

— Оставили бы конягу-то… То-то утеха была бы малому!

Но братья заупрямились: старый, облезлый, бесхвостый конь вдруг показался им особенно необходимым.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Скажи пожалуйста, помнишь! — весело удивился Немой. — А я уж и сам про то время забывать начинаю. Конечно, та жизнь была кислая. Это вот ты сейчас не под момент приехал: самая страда, все еще на корню. А вот ты приезжай на покров: гусей, уток набью, мясо будет, потрох… А еще хочу попросить вас, раз уж мы теперь знакомые: может, вы достанете бабе моей машинку стиральную? В Москве, говорят, есть. А то, по правде сказать, боюсь, как бы она меня к корыту да к вальку не приспособила.

Немой весело рассмеялся.

— Эти бабы, прах их возьми, хоть кого с ума сведут! Это вот после сева укатили обое с девкой петь с хором в область. Оставили меня одного с малым. А у того зубы идут. Мать ты моя родная! Такого перезвону задал, хоть святых вон волоки!

В окно просунулась голова хозяйки:

— Лень! Ты что, очумел? Скоро петухи заорут.

Ярцев понял, что может навлечь на себя гнев хозяйки. Встав, он протянул Немому руку.

— Я вас до риги провожу, — зашептал Немой. — Погодит, ей сейчас не до меня: все во сне центнеры свои считает.

Усевшись на сено рядом с Ярцевым, Немой продолжал:

— А у меня, верите, сну последнее время вовсе нет, перебился я: всю весну на ферме дежурил, никому жеребяток не доверял. Теперь в луга гоняют. Бегут за матками, ухами прядут, хвосты по ветру… Стало мне теперь посвободнее; с вечера в избе душно, выйдешь в ограду, посидишь, обратно идти неохота. В лозинках за прудом соловей заливает, в клубе радиолу запущают. Думается, моложе бы был, сейчас бы гармонь в руки — и за девками…

Постепенно хмелек у Немого проходил, он заговорил тише и даже печальнее:

— Вот вы за жизнь меня спрашивали. Имеется у меня одна боль… Старшими своими ребятами недоволен: тяготятся они деревенской жизнью. Скажу вам: мы с Надькой очень к своему делу приверженные, хоть кого в Малинках спросите. А ребята нам в этом деле далеко не родня… Что парень, что девка — только форсить знают. Тут вот говорю своему Владьке: «Как запрягаешь, кочанная голова! Разве так хомут одевают, ведь ты лошади ухи оборвешь». А он мне: «Чхал я, говорит, папаня, на это дело! В армию призовут, потоль ты меня тут и видел. Сейчас, говорит, люди на реактивных летают, а ты все за кобылий хвост держишься». Вот и поговори с ними! А между прочим, как распутица, у нас здесь без этого кобыльего хвоста просто беда! Бывает, тягачи садятся, а на, ей, на родимой, худо-бедно, а все хоть фуражу на ферму привезешь.

Немой вздохнул. Наклоняясь над Ярцевым, он зашептал ему доверительно:

— Я тебе как человеку скажу: набаловали мы сами ребят. Велосипед — на́ тебе велосипед, платье крепдешиновое — на́ тебе платье. Баба, правду сказать, в этом деде девчонке потакает, все по моде норовит. Забыла, как мы с ней первых ребят в старые бабкины паневы заворачивали. А теперь Ленурку вырядили, как королеву, — так будет ли она в Малинках сидеть? Уж сейчас с сержантом каким-то переписывается из Ленинграда… Кто же я тебя спрошу, кто же в деревне-то останется? Иль уж я такой темный, как мышь, не понимаю?..

В темноте Ярцев не видел глаз Немого, но ему казалось, что в них искренняя грусть.

— Опять же, скажу я тебе, — вновь оживляясь, продолжал Немой, — по совести рассудить, так и наши ребята растут вроде как обойденные… Я вот тут в область ездил: чего только нету! Эстрада, оркестры, танцы всякие. На одном угле одну картину демонстрировают, на другом — другую. А у нас в Малинках «Ивана Бровкина» шесть или семь раз кряду показывают. Уж на что наши девки по Харитонову обмирали, и то уж больше глядеть не желают. Просили мы киномеханика: привези хоть «Максимку». Дюже она хороша, хоть и старая. И обратно скажу: как какой старый праздник, особое дело престольный, веселье куда тебе! На работу не дозовешься, гуляют вовсю! А на Май либо на Октябрьскую флаги вывесят, и дело с концом. Нет, чтобы для молодых мероприятие интересное сделать. Как раз время на распутицу приходится, никто из города глаз не кажет, сидим тут себе… Между прочим, приезжал тут какой-то с фотоаппаратом, я ему говорил. Помогнуть надо деревне в культурные люди выходить.

Немой прислушался: в избе заплакал ребенок.

— Ну, пойду, возьму его, а то Наде спать не даст, ей в поле рано. Приятной вам ночи! Утром разбудить или сами подыметесь? — И, выходя из риги, еще раз попросил: — Уж за машинку-то стиральную не забудьте, пожалуйста. — И ушел, шурша травой.

Ярцев спал как убитый, но проснулся рано, разбуженный мычанием. Немой прогонял мимо риги корову. Солнце только вставало, орал петух, скрипел вороток у колодца. Когда Ярцев вышел из риги, Немой в палисаднике вытрясал самовар.

— Идите в избу: сейчас пышки будут.

Ярцев вошел в дом. В русской печи, рассыпаясь мелкими огненными палочками, догорал ворох соломы. Хозяйка рогачом загребала жар. Через полчаса она вынула из печи два листа дотемна румяных, круглых пышек. Они были кисловаты и не особенно хорошо пропеклись, но все же были приятны на вкус, особенно корка.

После завтрака все стали собираться на работу. Немой вытащил из люльки младшего сына.

— Потащу, доро́гой разгуляется. Пойдемте вместе, Малинки наши поглядите.

Прощаясь с хозяйкой, Ярцев, пожалуй, слишком пристально взглянул ей в глаза. Она, конечно, знала, что всем нравится, и, опустив глаза, улыбнулась.

— Скажите, куда же конопля вся девалась? — спросил Ярцев, когда шли по селу. — Столько было конопли…

— На что она? Ткать самим, холсты стелить — про это и забыли. Последнюю прялку со станком в самодеятельность утащили. Теперь, что надо, из города привезут сшитое и с пуговицами. Однако еще хочу спросить вас, вы человек грамотный, можете объяснить: какая есть разница — танкетки