Я почувствовала, как кровь прилила к лицу, порадовавшись тому, что горела лишь одна небольшая настольная лампа с его стороны комнаты.

– Как бабушка? По дороге домой у нее был не очень хороший вид.

– Ей, кажется, гораздо лучше. Я только что уложила ее в постель. – Я бросила взгляд на стол за его спиной. – Это письма Софии?

Я подошла и встала рядом с ним, ощутив слабый запах «скотча» и отметив хрустальный стакан на краю стола – пустой, если не считать пары кубиков льда.

– Да. – Он снова повернулся к письмам. – У Софии было так много друзей. Долго же мне пришлось с ними разбираться.

– Нашел что-нибудь от Евы?

Он покачал головой.

– Кроме той записки по поводу оставленной сумочки – ничего. Что довольно странно. Они же близкие люди, раз уж София сделала ее подружкой невесты.

– Согласна, хотя Ева могла и не любить писать письма. Может, она стеснялась своего почерка. Я, например, пишу как курица лапой.

– Никогда не видел, как курица пишет лапой, так что ничего сказать не могу. С другой стороны, я не видел ни единого твоего письма, так что, возможно, ты и права.

– Именно поэтому я пишу по электронной почте или отправляю эсэмэски. Чтобы у людей не болела голова после расшифровки куриного почерка.

– Я ничего от тебя не получал, так что поверю на слово.

Его голос звучал почти враждебно, что совершенно не походило на того Колина, которого я знала.

– Ты в порядке?

Он потер лицо ладонями, а затем зарылся пальцами в волосы, став похожим на человека, только что вставшего из постели.

– Извини. Тяжелый денек был. И это все, – он указал на письма, – сплошное расстройство. И я, боюсь, слегка перепил.

Я скрестила на груди руки.

– Не думала, что ты пьешь.

– Обычно нет. Но отчаянные времена… ну, ты знаешь.

Я вскинула бровь.

– Отчаянные времена?

– Отчаянные времена требуют отчаянных мер. Предположительно, это слова Гиппократа. Ты знаешь Гиппократа?

– Лично – нет. – Я не могла понять, нравится ли мне такой вариант Колина. Он весь словно наэлектризовался и ощетинился. Думаю, если бы я подошла к нему и дотронулась до его обнаженного запястья, выглядывавшего из-под закатанного рукава, меня шарахнуло бы молнией. – Но пить в одиночку точно не стоит.

Он приподнял брови, а затем прошел через всю комнату к пристенному столику, на котором стоял хрустальный графинчик с янтарного цвета жидкостью.

– Я не в этом смысле.

Не слушая меня, он бросил два кусочка льда в стакан, после чего сдобрил его щедрой порцией «скотча». Подошел ко мне и вручил стакан мне.

– Я не любительница «скотча» и, если честно, не люблю пить в одиночестве…

Он взял мой стакан, сделал из него глоток и вернул мне его.

– Вот. Проблема решена. – Повернувшись к письмам, он произнес: – До сорок шестого года никаких писем от Прешес. Если она, Ева и София жили в одном городе, то писать было особенно незачем, хотя, конечно, тогда не было сотовых телефонов, поэтому многие обменивались записками. – Он нахмурился. – И есть довольно много писем Прешес из Франции и Софии с сорок шестого по семьдесят первый, когда бабушка вернулась в Лондон. В них полно обсуждений лондонской квартиры и «нашего милого мальчика» – видимо, моего отца, так как он был единственным ребенком Софии, – но ни единого упоминания о Грэме.

– А что насчет Уильяма? К сорок пятому, как мы знаем, он уже погиб, следовательно, если и Грэма не упоминают, значит…

Я не закончила предложение.

– В том-то и дело – Уильяма упоминают. И довольно часто. Видимо, София перевезла его тело с французского кладбища и похоронила в нашем местном приходе. Это повлекло за собой шквал вопросов о детстве Уильяма. Видимо, в детстве мой отец увлекался тем же, что и дядя Уильям, и это обсуждали во многих письмах.

– Но ни слова про Грэма.

Кубик льда плавал в моем стакане. Я некоторое время следила за ним, а затем сделала глоток, постаравшись не сморщиться, когда «скотч» обжег мне горло.

– Не то чтобы ни слова. Такое ощущение, что они намеренно умалчивали о нем.

– Может быть, чтобы защитить Софию?

– А может, Прешес?

«Скотч» согревал мою кровь, пока выводы укладывались в моей голове. Я взболтнула напиток, затем сделала еще глоток.

– Это было бы странно. Прешес рассказывала, что Грэм и Ева безумно любили друг друга. С какой стати Софии понадобилось бы скрывать от Прешес информацию о Грэме?

– Все чудесатее и чудесатее.

Я улыбнулась.

– Это Алиса из «Алисы в стране чудес». Я это помню, потому что много раз читала ее сестрам. Я ее чуть ли не наизусть запомнила.

Уголок его рта приподнялся.

– Трем сестрам, да?

Я посмотрела на него.

– Не ожидала, что ты это помнишь.

– Нокси – та, которая выходит замуж в декабре, Сара Фрэнсис и Аманда, кажется.

Он не улыбался и не хмурился, но выражение его лица казалось мне непривычным.

Не зная, что сказать, я подняла стакан и сделала еще один глоток.

– Вроде бы ты говорила, что не любишь «скотч».

– Я сказала, что это не мой излюбленный напиток. Если перетерпеть то, как он обжигает горло, то потом ощущение довольно приятное. – Я снова сделала глоток. Вспомнив кое-что, я спросила: – Ты не брал саквояж с чердака своей мамы? Я везде его искала, но так и не нашла.

– Брал, – проговорил он, нахмурившись. – Но оставил его в «Ровере». Могу принести его завтра, если тебя это устроит.

Я медленно кивнула, сосредоточенно глядя на окно и на залитую лунным светом ночь. Это напомнило мне о Прешес и ее сумочке в форме коробки, об ощущении, что там внутри что-то двигалось, когда я относила ее к комоду. Я достала фотографию Грэма из заднего кармана и протянула Колину, чтобы он посмотрел.

– Мне кажется, Прешес хранит в сумочке Евы какие-то особенные сувениры. Она перебирала их, когда я вошла к ней в комнату, а это упало на пол.

Колин взял фотографию и, прищурившись, принялся изучать ее.

– Я действительно не вижу сходства. Ну может, разве только у носа.

Я забрала у него фотографию и закатила глаза.

– Ради всего святого, Колин! Да вы один в один.

Он снова одарил меня своей полуулыбкой.

– А ты разве не говорила что-то по поводу того, что он красавчик?

– Вообще-то это была Арабелла. Хотя я могла и согласиться с ней.

Он странно взглянул на меня, поэтому я быстро сделала еще глоток виски.