даже про отчима Иосифа, личность безусловно неординарную, но вероломную. Тоже написал. А про маму, которая была для меня в детстве самым близким человеком, всего несколько скупых эпизодов. Земляки, мои строгие критики, углядели предвзятость. Если не сказать больше – несправедливость.

Многие до сих пор вспоминают председателя сельсовета Кирилловну добрым словом.

Между Клавдией Кирилловной и мной, ее сыном, была некая тайна, которую я не решался переступить. А без нее читателю трудно понять, почему я так воевал, просто насмерть, с отчимом Троецким. И как я попал в интернат, бывший детский дом.

6 августа 2015 года, в день тридцатилетия со дня смерти мамы, я пришел на кладбище. Мама похоронена в родной Иннокентьевке.

Пришел, как и положено, с цветами. Со мной были Слава Мангаев, его жена Таня и их сын Руслан, будущий офицер-пограничник.

Потихоньку, чтобы земляки не слышали, я попросил у мамы разрешения открыть ту тайну, которая мучила меня. И которая объясняла мою глупую нелюбовь к самому дорогому мне человеку. Нелюбовь была детской. И она прошла со временем.

Но заноза еще долго сидела в сердце.

И еще я попросил у Клавдии Кирилловны прощения.

Я мало хожу в церковь. Наверное, как и многие из бывших коммунистов. Напоказ, под телекамеры, крестятся и зажигают свечи те, кому надо демонстрировать единство с народом и страной. Мне его демонстрировать не надо. Вспоминаю слова бабушки Матрены. У каждого свой крест. Путь к вере не самый легкий подъем в гору. Уверен пока лишь в том, что он не может быть публичным, напоказ. Как и любовь.

Любовь фальшива, если она демонстрируется.

Когда прихожу в церковь, большинство моих свечек за упокой.

И поминальная записка уже получается длинной. От перечня имен.

Мы со Славой выпили поминальные рюмки. Он захрустел бутербродом с икрой, сверху присыпанной луком. Я вспомнил, что точно так же крякал после водки его отец Хусаин Абдурахманович, когда мы поминали маму. А теперь могилка самого Хусаинки тоже неподалеку. Через узкую дорожку.

Светило яркое солнце, на небо набежала тучка. Я поднял голову. Конечно, мама сидела на облачке, свесив ноги вниз.

И она смотрела на меня.

Смотрела, улыбаясь.

И совсем не строго.

Она простила меня.

В тот же солнечный день я дал обещание маме дойти до залива имени Куприянова на Охотском побережье. И разгадать связь в названии залива с фамилией моего отца. Ее первого мужа. До залива Куприянова я не мог добраться много десятков лет.

Мне предстояло выйти к нему во что бы то ни стало.

Наблюдательность обостряется от страданий. Заметил Бальзак, но его я прочитал гораздо позже описываемых событий раннего детства. Страдал я сильно. Я не понимал, почему мама, бегая вместе со мной по соседским домам от пьяного Иосифа, через несколько дней садится с ним за один стол ужинать, идет вместе с ним в сельский клуб на танцы и в кино. Больше того, она ложится спать с ним в одну постель! Здесь мои страдания обострялись с невиданной силой. Я, конечно, тогда еще не знал, что происходит со взрослыми людьми, когда они ложатся спать вместе. Уроки старшего матроса Адольфа Лупейкина только замаячили впереди спасительными бакенами на бурной реке жизни. Я не понимал в свои семь лет, как она может поменять моего красавца-отца в белом кителе и черных брюках-клеш на растрепанного сельского киномеханика-забулдыгу?! Я отчаянно ревновал маму к отчиму. Я не понимал, почему она не может бросить его и вернуть в наш дом, на высоком берегу Амура, капитана, командующего кораблем-гидрографом – Золотым Жуком из моего детства. Образ отца-флотоводца, встреченного однажды летом в городском парке Николаевска-на-Амуре, накануне моего похода в первый класс, был нерушим! Детский образ.

Впрочем, а разве сейчас – иначе?!

Хотя я уже сам не только отец, но и дедушка.

Страдания мои были такого накала, что я долго не мог уснуть. И я слышал, как отчим начинал громко дышать и сопеть за перегородкой. Как стонала мама… И в конце концов я слышал властную команду Иосифа, которая переворачивала все мое естество. Он вдруг кричал громким шепотом: «Подмахни!»

Вот она, моя страшная – ночная тайна. Я не знал, что значит «подмахни». И я обратился за консультацией к моей старшей сестренке, Галине.

Галина Ивановна даже по тем временам характер имела властный, если не сказать дерзкий. В бабушку Матрену Ершову пошла. Иногда я сестренку обзывал Ершихой. Училась Галка в медучилище на фельдшера-акушера. Она схватила меня за шкирку и грозно спросила, где я слышал такое гадкое слово?!

Я доверчиво объяснил.

Сестра отмутузила меня и сказала:

– Если ты еще раз станешь подслушивать и подсматривать за родителями, я с тебя всю шкуру спущу!

Я канючил:

– Да не подслушиваю я! Они сами…

Через пару дней я был переведен из комнаты с тонкой перегородкой, отделяющей меня от спальни мамы и Иосифа, спать на кухню. А на лето и вовсе отправлен на сеновал.

Но тайна оставалась. И она все дальше отдаляла меня от Кирилловны. Про Иосифа и говорить было нечего. Мама понимала, что нас как-то надо разводить с отчимом. Я и мои закадычные дружки Хусаинка и Серега мужали стремительно. К тому же мы поднаторели в кулачных боях Магинских и Рейдовских. Мы стали бить Иосифа. Как-то пришлось даже вызывать милицию, чтобы унять и остановить нас, мстителей.

Через пару лет после моего отъезда в интернат мама Иосифа наконец-то выгнала со двора. Больше она замуж не выходила, доживала свой век одна. Соломенная вдова. Отчим жил тоже в деревне, в каком-то старом и заброшенном доме. Я должен был чувствовать себя победителем. Но почему-то я себя таковым уже не считал. Неверное, я стал взрослеть.

Мне было жалко мою Кирилловну.

Моя бедная мама…

Она испугалась появления волка больше, чем я. Волосы выбились из-под шали и слиплись на лбу. Она все время оглядывалась по сторонам, словно ждала: сейчас из зеленого распадка покатится на нас свора серых хищников. Я хорохорился и показательно рвал траву ближе к лесу, набивая мешок. Мама отгоняла меня от леса. Мы жались ближе к дороге. Волк больше не появился. Следы крови пропадали на высокой релке. А дальше мама меня не пускала. Во мне проснулась страсть охотника, я непременно хотел догнать раненого зверя и осилить его. Добить?! Часто дети не знают жалости. Как и не знают страха.

Волк сбил меня с ног толчком, но я чувствовал, что он слабый и больной. Мама ранила его острым, как бритва, серпом. Чиркнула по задней ноге. Волк уполз зализывать раны. Или умирать.

Мы нарвали и нарезали несколько мешков сена, плотно уложили на санки и обвязали веревкой. Я старался все делать сам, воображал себя смелым и опытным мужичком.

Первым впрягся в лямку нарт.

Мама засмеялась:

– Давай сначала