Мы присели на край санок. Мама достала из холстяного мешочка нехитрую снедь. Соль, вареные яйца, хлеб и несколько кусков копченой кеты. Была и бутылка с молоком, заткнутая скрученной газеткой. Стояло раннее предзимье. Уже случились заморозки, но руки еще не мерзли на ветру.

– Мама, а ты меня любишь? – спросил я с набитым ртом.

Мама внимательно посмотрела на меня. Придвинулась и обняла рукой за плечи:

– Ну, а кого же мне еще любить? Тебя и Галку.

– А Иосифа?

– Здесь другое. Он же муж мне.

– А ты можешь ему сказать: «Ну, Иосиф, ну не мучь ты Саньку!»

Мама горько усмехнулась. Одними уголками губ:

– Может, мучают, потому что любят?

Что-то она знала такое, чего я тогда еще не мог знать.

Моя бедная мама…

Она хотела лишь любви и счастья, как того хочет всякая женщина. И редкая достигает. Она осталась одна, когда ей было чуть за сорок. Еще не старая женщина. Я высчитал, когда сопоставил дату ее рождения и мое окончание учебы в школе-интернате № 5. Насколько эгоистичны бывают подростки. А что она видела в свои сорок лет? Ждала бравого мичмана с Шантарских островов, коротая зиму 1947 года в северном поселке Ковылькан, затерянном в снегах Охотского побережья. Молоденькая учительница. Ей было тогда 23 года. Она стала свидетелем и участником по-настоящему страшных событий. В их учительском доме, стоящем на краю поселка, органы брали последнего главаря банды дезертиров, скрывавшихся по золотоносным приискам на краю земли, после окончания Великой Отечественной войны. Главарь приходил к ним из таежного урочища. Никого не трогал и ничего не просил. Только разговаривал, чтобы окончательно не озвереть в тайге. Иногда пил горячий чай, грея ладони о бока горячей кружки. Ему все время было зябко. Так рассказывала мама.

И мама хорошо запомнила, как его убили.

Появился на пороге, успел стряхнуть снег с торбазов. Молодой опер Костя выскочил из-за печки, где он тихо просидел двое суток, не выходя на улицу. Главарь рванулся в сторону леса по глубокому снегу. Опер привстал на колено, держа наган двумя руками, выстрелил несколько раз вслед. Бандит упал. Когда Костя подбежал к нему, держа наган наготове, главарь приподнялся на руке, сверкнул золотыми зубами и улыбнулся: «Не надо. Не трать патроны… Готов уже!»

По рассказу мамы, по некоторым ее намекам, можно было понять, что главарь влюбился в нее. А мичман в ту зиму писал ей открытки с Шантаров и никак не мог отправить.

Сколько бед и трагедий она пережила?

Моя бедная мама…

А потом мой отец, усатый капитан-красавец, умеющий бить чечетку, нашел себе другую жену и другую семью. Где вскоре родилась моя младшая сестренка Людка. У настоящего моряка в каждом порту по жене. Когда я учился в интернате, семья Дины Александровны стала и моей семьей.

Отец к тому времени уже умер.

Была ли она счастлива с Иосифом? Я не знаю. И не узнаю уже никогда. Два раза съездила на курорт Кульдур. У нее болел желудок. Пару раз в Хабаровск, в гости к сыну. То есть ко мне. Один раз к старой подруге Антонине Семеновне в Москву. Сохранилась и карточка – они вдвоем на Красной площади.

Она умирала в дни моего журналистского триумфа. Призрачного, конечно, триумфа. Меня переводили на работу из Хабаровска в столицу. Я носился по городу, готовясь к переезду. Конечно, я знал ее диагноз. Летал к маме в Николаевск, хлопотал о переводе в краевую больницу, добился хорошего лечения. Но… Как бы точнее выразиться? Я, ослепленный радостной новостью, словно потерял чувство надвигающейся беды. Хотя сестру Галину, работающую медиком примерно в тех же краях, где мама учительствовала, я вызвал в Хабаровск.

Она прилетела вместе с мужем Борисом. Мы очень дружили.

Моя мама Клавдия Кирилловна, сестра Галина, внучка Юлия, да еще Катенька Ельчанинова, женщина, явившаяся ко мне из юношеских грез с Охотского побережья и задержавшаяся в моем параллельном мире. Ну, может быть, еще моя любимая критик. Немногие женщины, которые всегда меня защищали. А когда я бывал не прав, просто молчали. У всех остальных, и у Нельки, и у Джессики тоже, ко мне возникали претензии. Случалось, заслуженные и редко – основательные. Но они не стеснялись их предъявлять. Что мог, я, конечно, старался исправить. Часто и поправить было уже нечего.

Жаль, что любовь сгорает и превращается в пепел.

Мои последние костры на косе Петровской.

Мерцающие угольки в расщелинах скал.

Как чьи-то гаснущие глаза.

Галина вернулась из больницы грустная.

А меня все несло!

Строил столичные планы. Как получим квартиру, как перевезем с собой маму, к тому времени ее уже подлечат! Да ведь и врачи в то время никогда не говорили правду. Заехал к маме в больницу. Она лежала в отдельной палате. И там нес ту же чепуху. Про операцию, которую, если что, сделают лучшие хирурги.

Я уже договорился.

Если что…

Про редакцию «Комсомолки», где я буду работать заведующим отделом. Про мир, который теперь открыт. И лежит у моих ног.

Мама взяла мою правую руку, внешней стороной, и показала три аккуратных шрамика. Я почему-то всегда считал, что на кисти руки следы укуса шаманки Фыйлюк. Морского духа, нагадавшего мне в десятом классе три пути: быть смелым, незлобивым и преумножить. Последнее слово по-нивхски звучало как пилагудь.

Что я должен был преумножить, Фыйлюк так и не сказала.

Подробности моих галлюцинаций описаны.

Мама погладила меня по руке и сказала:

– Может, не надо в Москву уезжать? Где родился, там и пригодился. Жил бы в деревне. Уже стал бы председателем колхоза.

Последнее – навязчивая идея Клавдии Кирилловны. Она, конечно, втайне гордилась моими журналистскими успехами. О литературных речи тогда еще не шло. Но почему-то всегда хотела, чтобы я оставался в деревне. Сейчас я думаю, что она хотела уберечь меня от неизбежной двойственности, подстерегающей каждого из нас в большом мире. Как будто в колхозе, председателем которого она видела своего сына, ее меньше. Что интересно, точно так же мама предупреждала меня о ненужности скороспелого, студенческого, брака. Первого. Как в воду глядела. Года через четыре мы с моей первой женой разошлись. Сейчас она живет в Америке, с бой-френдом. Мне интересно: в шестьдесят пять можно иметь бой-френда? А в восемьдесят?

Вопросы. И-и-и?..

Неужели мамы всегда правы?

Почему тогда мы так поздно понимаем их правоту?

– Знаешь, откуда у тебя шрамики?

Я промолчал. Мама в версию шаманки не верила. И сильно сердилась, когда я рассказывал про морского духа Фыйлюк. Уродливую женщину с двумя парами грудей.

– Мы были на корабле у твоего отца. Ты полез в якорную лебедку и тросом тебе поранило руку. Ты был смелый, Санька.

Даже сейчас, перед близкой вечностью, она вспоминала своего усатого мичмана. Чечеточника и бабника.

От больницы до улицы партизана Запарина, где в Хабаровске располагался тогда корпункт