Целыми днями я мотаюсь по городу без всякого смысла, только потому, что не могу находиться в гостинице. Жрать, между нами говоря, хочется настолько, что даже вегетарианская свинина снится мне иногда как самое вожделенное блюдо. Но в прекомпит без справки не пускают. Я попробовал как-то использовать старый трюк и сунуть прекомпитскому вертухаю кусок "Правды", но (видимо, Зюддойче цайтунг имеет больше сходства с необходимой справкой) моя нехитрая уловка была тут же разоблачена, и я чуть не схлопотал по шее. А другого вертухая я пытался обмануть еще более простым способом. Выстояв очередь и будучи уже совсем близко к дверям, сказал ему: Дядя, смотри, птичка летит — и тут же сунулся в дверь, но дядя со словами: Я тебе покажу птичку! — схватил меня за шиворот, я убежал от него, пожертвовав воротником рубахи.

Вот говорят, материя никуда не исчезает. А я вижу, что материя, из которой состою я, очень даже исчезает. Проходя мимо какого-то окна, я глянул мимоходом на свое отражение и даже испугался. Я выглядел как идеальное пособие для анатомических занятий.

Интересно, что комуняне меня совершенно не узнают. Еще недавно они все подряд со мной здоровались и кидались ко мне за автографами. А теперь они меня просто не видят, не замечают, словно я уже и вовсе стал нематериален. А когда я обращаюсь к кому-то из них и спрашиваю, как куда-то пройти или который час, они проходят мимо, словно не слышат.

Только иногда мне удается вступить в контакт с охранителями каких-нибудь входов. Так сначала, когда я еще надеялся разыскать Искру и пытался проникнуть в гостиницу Коммунистическая, стражник не только не пустил меня, но даже толкнул очень грубо. Я мог бы подумать, что он не знает, кто я такой, но еще совсем недавно этот же самый человек заискивающе мне улыбался, кланялся и широко распахивал передо мною дубовые двери. Мои попытки найти Смерчева или Дзержина тоже кончились ничем. Я ездил и в Безбумлит, и в Бумлит. Но и там, и там часовые скрещивали передо мной автоматы, а один даже замахнулся прикладом. Только с одним из них мне удалось хотя бы поговорить. Я его спросил, как мне пройти в Бумлит. Он сказал: нужен пропуск. А где взять пропуск? В бюро пропусков, которое находится там внутри. А пройти внутрь можно только по пропуску. Короче говоря, старая, очень знакомая мне еще с социалистических времен сказка про белого бычка.

Из всех известных мне должностных лиц я только однажды встретил возле Безбумлита отца Звездония.

— Батюшка! — кинулся я к нему.

Он, увидев меня, весь изменился в лице, забормотал: Свят! Свят! Свят! — отзвездился от меня, как от черта, и скрылся в дверях Безбумлита.

Остальные же комуняне и вовсе меня игнорировали. Иногда это настолько выводило меня из себя, что я готов был, чтобы меня арестовали, расстреляли, но чтобы как- то обратили внимание, что я все еще есть. Однажды я дошел до такого отчаяния, что запузырил кусок кирпича в окно внубеза. И что вы думаете? Внубезовцы высыпали на улицу, но, увидев меня, сразу отвернулись и стали собирать стекла, не обращая на меня никакого внимания. Другой раз я подошел к одному комсору на остановке паробуса и спросил, сколько времени. Он смотрел мимо меня, никак не реагируя, словно звук совершенно не колебал его барабанные перепонки.

— Милостивый государь, — повторил я настойчиво, — я к вам обращаюсь. Я вас лично спрашиваю, не будете ли вы столь любезны и не скажете ли, сколько времени, мать вашу так и так?

И что вы думаете? Опять никакой реакции.

И тут я вдруг озверел, кинулся на него, повалил его навзничь (здоровый такой бугай, он просто рухнул, как сноп, под моим натиском), придавил его коленом, схватил за глотку.

— Говори, сука, сколько времени, а то задушу!

И задушил бы (он уже хрипел), но тут толпа как-то сгруппировалась, меня моментально от него оторвали, и все дружно отхлынули, словно ничего и не было.

Мои страдания стали еще большими, когда погода начала портиться. Ночи стали холодными, а асфальт по утрам был влажен от росы. И хотя я уже привык ходить босиком, но все-таки ноги мерзли. Зато днем стало приятнее. Не жарко и не холодно. Небо все чаще стало заволакиваться облаками, и комуняне, как я заметил, смотрели на облака с какими-то непонятными мне надеждами.

Признаваться в своей слабости всегда неудобно, но, будучи исключительно искренним человеком, я вынужден сообщить, что моя идейная стойкость не выдержала свалившихся на меня испытаний. Я всегда завидовал людям, проявлявшим преданность своим убеждениям, несмотря ни на что. Среди коммунистов бывали люди, которые оставались верны своим идеям даже после многолетнего тюремного заключения, даже когда им в задницу засаживали раскаленное железо, а глотку заливали свинцом. Юный террорист на моих глазах выдержал ужасные пытки. А я оказался таким слабаком, что уже через несколько дней голода все свои туманные идеалы, свои незрелые убеждения и любые секреты (если б я их знал!) готов был продать за чечевичную похлебку. Однако никто мне такой сделки не предлагал. Агенты Третьего Кольца так законспирировались, что их не было видно, а симиты, о которых я столько слышал, тоже ни в какие контакты со мной не вступали.

Хотя их существование как-то проявлялось. Бродя по городу и думая только о своем желудке, я тем не менее замечал, что что-то такое происходит. Люди собираются какими-то группками, о чем-то шепчутся, как-то странно между собой переглядываются. И слово СИМ мне попадалось все чаще и чаще. Я видел его на заборах, на асфальте и даже на зданиях официальных учреждений. Оно было написано иногда мелом, иногда углем, а на одной телефонной будке я видел это слово, написанное вторичным продуктом…

Однажды, проснувшись утром, я обнаружил слово СИМ у себя в номере. Оно было нацарапано чем-то острым на противоположной стене.

Я, естественно, немедленно побежал к дежурной, привел ее в номер, показал надпись и сказал, что это сделал не я.

— Разберемся, — сказала дежурная и побежала кому-то докладывать.

Что она кому доложила и какие были сделаны выводы, я так и не узнал, потому что следующей ночью случилось событие, которое затмило все, что со мной происходило до этого.

Даллас

Уже вечерело, когда измученный бессмысленными передвижениями по Москорепу, отвергнутый всеми, голодный, несчастный, со сбитыми в кровь ногами, я медленно, как больной, брел к своей проклятой гостинице. Ну что мне делать? — думал я. — К кому обратиться, чтоб меня выпустили отсюда, если никто не хочет со мной разговаривать? Может быть, лично к Гениалиссимусу? Хотя у нас разные убеждения, но все-таки когда-то мы вместе учились, пили в Доме журналиста, встретились в Мюнхене, и, в конце концов, если, даже будучи простым генералом, он спас меня от якутского варианта, то почему бы ему и сейчас не проявить милосердие? Неужели ему тоже так нужно, чтобы я искалечил этот идиотский роман?

Я уже донял, что власть его над земными делами не гак велика, как может показаться с первого взгляда, но все-таки, если он лично скажет: Оставьте его в покое! Он — мой друг! — или что-нибудь в этом духе, они, может быть, все-таки подчинятся, не посмеют ослушаться.