Мать моя была очень религиозная женщина. Она и меня научила креститься и молиться перед иконами.

Богородица, с печальным кротким ликом, глядевшая на меня из серебряной ризы, стала моим другом. Каждое утро и каждый вечер я разговаривала с ней, поверяя ей все свои детские радости и горести.

Мы были бедны – очень бедны. Но мама всегда ухитрялась по большим праздникам доставить мне какое-нибудь удовольствие. На Пасху – огромное яйцо, начиненное игрушками, на Рождество – елочку, увешанную золотыми орехами. А раз, когда мне было восемь лет, она объявила мне, что мы поедем в Мариинский театр. Я взволновалась. Я никогда еще не была в театре и все допытывалась у матери, что же там будут представлять. Она рассказала мне в ответ сказку о Спящей красавице, которую я очень любила и которую мама рассказывала мне уже сто тысяч раз.

Только что выпавший снег сверкал при свете фонарей, когда мы ехали в Мариинский, и сани наши бесшумно скользили по замерзшей дороге. Я, счастливая, прижалась к матери, которая обняла меня рукой, говоря:

– Вот ты и увидишь волшебниц.

Еще несколько минут, – и передо мной открылся неведомый мир…

Музыка к «Спящей красавице» написана нашим великим Чайковским. С первых же нот оркестра я притихла и вся затрепетала, впервые почувствовав над собой дыхание красоты. Но когда взвился занавес, открыв раззолоченную залу дворца, я тихонько вскрикнула от радости. И, помню, закрыла руками лицо, когда на сцену выехала старая злая волшебница, в карете, запряженной крысами.

Во втором акте толпа мальчиков и девочек танцевала чудесный вальс.

– Хотела бы так танцевать? – с улыбкой спросила меня мама.

– Нет, не так. Я хочу танцевать так, как та красивая дама, что изображает Спящую красавицу. Когда-нибудь и я буду Спящей красавицей и буду танцевать, как она, в этом самом театре.

Мама засмеялась и назвала меня глупенькой, не подозревая, что я нашла свое призвание в жизни.

Я ехала домой, как во сне, и только о том и думала, как я буду выступать на сцене в роли Спящей красавицы.

– Мамочка, милая, ты позволишь мне учиться танцевать? Скажи: позволишь?

– Да, да, Нюрочка, конечно, – отвечала она, целуя меня и, разумеется, думая о том, как я буду выезжать и вальсировать на балах, а она будет любоваться мной.

Но я-то думала совсем не о балах, а о балете, и ночью видела во сне, будто я балерина и порхаю по сцене, как бабочка, под очаровательную музыку Чайковского.

Я люблю вспоминать этот первый вечер в театре, который решил мою участь. На другое утро я только и говорила, что о моем великом решении, и мама моя поняла, что ее маленькая дочка – серьезная и решительная молодая особа.

– Чтобы сделаться танцовщицей, – возразила она, – тебе придется оставить твою маму и поступить в балетную школу. Разве моя Нюрочка захочет оставить свою маму одну?

– Нет, нет, я не хочу расставаться с тобой, но если это необходимо для того, чтобы сделаться балериной, тогда, значит, надо расстаться.

Я поцеловала мать и стала просить ее, чтобы она похлопотала о принятии меня в школу.

И расплакалась, когда она отказала мне. Лишь несколько дней спустя, измученная моей настойчивостью, мама согласилась пойти к директору театральной школы и взять меня с собой. Как я уже говорила, мы были очень бедны, и, быть может, мама решилась на этот шаг, чтобы обеспечить мне кусок хлеба на будущее, когда ее уже не будет со мной, и мне придется пробиваться одной.

– Но мы не можем принять восьмилетнего ребенка, – сказал директор. – Приведите ее, когда ей исполнится десять лет.

Это очень поразило меня и в течение двух лет ожидания я изнервничалась, стала грустной и задумчивой, мучимая неотвязной мыслью о том, как бы мне поскорей сделаться балериной.

Каждое лето, как водится в Питере, мы переезжали на дачу – крохотный, кукольный домик с балконом, на котором мы, в сущности, и жили. Там и обедали, и занимались, на балконе же мама учила меня и шить.

Без шляпы и в старом ситцевом платьице, я часто бродила одна в лесу, прилегавшем к нашей даче. Мне мил был таинственный сумрак густых сосен, между которыми плясали мотыльки. Иногда я плела себе венки из лесных цветов, надевала их на голову и воображала себя Спящей красавицей.

Когда мне исполнилось десять лет, я напомнила матери, что нам надо пойти к директору. У нее лицо стало серьезное, но она уже не пыталась отговаривать меня – теперь мы лучше понимали друг друга.

Я обезумела от восторга, когда директор пообещал зачислить меня в число учеников. И, все же, расплакалась, когда пришлось прощаться с мамой. Она тоже плакала. Тогда я не понимала ее слез, как понимаю их теперь. Она-то сознавала все значение того шага, который я делаю. Простую, религиозную и счастливую домашнюю жизнь я меняла на бередящую нервы и опьяняющую жизнь искусства и сцены. И мама знала, что возврата нет, ибо, кто раз попробовал этой жизни, тот уже не уйдет от ее чар, хотя бы лично он не нашел в ней счастья.

Поступить в Императорскую балетную школу – это все равно, что поступить в монастырь, такая там царит железная дисциплина. Каждое утро в восемь часов торжественный звон большого колокола будил нас, и мы торопливо одевались под надзором надзирательницы, следившей за тем, чтобы мы тщательно мыли руки, чистили ногти и зубы. Одевшись, мы шли на молитву, которую вслух нараспев читала одна из воспитанниц перед иконой, возле которой красной звездочкой мерцала лампада. В девять завтракали чаем с хлебом и маслом; затем следовал урок танцев.

Мы собирались в большой комнате, очень высокой и светлой. Мебели там было только: несколько диванчиков, рояль и огромные, до полу, зеркала. А на стенах портреты русских государей. Наш любимый портрет был Екатерины II. Ее гордые, и в то же время, смеющиеся глаза, казалось, смотрели прямо на нас, словно следили за всеми нашими па, критикуя и одобряя нас.

Сначала танцевали маленькие, потом старшие. В полдень, по звонку, мы завтракали, потом шли на прогулку, потом опять учились до четырех, потом обедали. После обеда нам давали немного свободного времени; потом опять начинались уроки фехтования, музыки, иной раз и репетиции танцев, в которых нам предстояло участвовать на сцене Мариинского театра. Ужинать давали обыкновенно в восемь, а в девять мы были уже в постели.

Разнообразие вносили в эту жизнь только хождение в баню по пятницам да в домашнюю церковь по субботам и воскресеньям. В большие праздники нас водили в театры: Александринский, Мариинский, Михайловский.

Иногда у нас в училище бывали балы, на которые приглашались воспитанники балетной школы, помещавшейся этажом выше. Тут уже каждая из нас старалась принарядиться, приколоть бантик, вплести в косу красивую ленточку. Повертевшись перед зеркалом и припудрившись, мы застенчиво входили в бальную залу.

Всего больше волнений было, когда приезжал кто-нибудь из Царской Семьи. Государь и Царская фамилия интересовалась нашей школой и часто посещали ее. Помню, однажды, когда я была еще в младшем классе, приехал Государь Император Александр III с Императрицей Марией Федоровной и Великими Князьями. Мы, воспитанницы, танцевали балет на нашей маленькой сцене. После балета нас всех пригласили в аудиторию, где была Царская Семья, и Государь посадил к себе на колени мою подругу Станиславу Белинскую. Он всегда был такой простой и добрый – настоящий русский. Я расплакалась.