И отыде убогии в дом своей, радуясь и хваля Бога. Судья наденется, ну, милая, что-нибудь худое: тоже шубу выворотит, либо что, ну, и бороду в рот возьмет, чтобы ня знали хто. Да и на голову каку шапку худую. Опоясавши, так пузо сделано, тут какая-нибудь тряпка, а в руках какая книжка. Он в нее и не глядит. А этот судья, ён должен быть толше всех. Ну, милая, поймают и подводют девушку с парнем, кто вместе гуляет. А судьи там на лавках стоят, нарядивши в шубах, плетки такие у их в руках, и говорят: «Зачем на суд подал?» Парень: «Да вот, я принес лык в пучню, чтобы дала в ручью». Девке: «Сколько время гуляешь, а все не покрываешься?» — «Капустка моя посередке сгнивши». — «К тебе парень ходил?» — «Ходил». — «Живое мясо в руках носил?» — «Носил». — «Куда дявала?» А она и так и сяк, все равно припирают: «Говори!» Ну, сейчас ее начинают плеткой стябать. Ну, кто отчаянный, смелости хватает, скажи: «В пячурку клала, в.изду ткала». Тогда тые отстают. А до того все плеткой ее стегают, если не признается, долго мучают. Парню говорят: «Ну а она табе киселек парила?» — «Парила». Его плеткой: «Стой ровней, говори смелей!» Потом приговор: «Лежали в яме, обторкались х…ми, народ нынче вольный, е… больно. Сто раз поцаловаться, один раз по.баться!» На сие он мне отвечал: Охотно я потщуся вопрос ваш полным изъяснением о всем ответствовать, и тем наипаче, что тихая езда сие позволяет, а быв в таких разглагольствованиях, и дорога нам покажется короче.

Был я в мечтательной стране и рассмотрел подробно мечтательное оныя состояние. Пьянство, мгла благоразумия и источник наглых и вредительных поведений, в великом тамо презрении, и благоразумным обыкновением вкореняется от него в людях отвращение при воспитании. Начальник порта, иже был четвертого класса, как мы после узнали, имел такое же изображение и один круг простой. Но поверенный генерал-адмирала имел на груди на кресте положенные два якоря без прибавления сосновых шишек и в одном красном кругу, и сие было нам истолковано, что понеже он был генерал-адмиральский поверенный, то токмо его знак и носит, без прибавления сосновых шишек, иже есть герб государственный, имеет же вокруг сего знака один круг в показание, которого он класса по собственной своей службе. Выслушав такую речь, через меня, яко единственно знающего санскритский язык, коим в сей земле говорили, мы все принесли наше благодарение. Мне долго вам рассказывать о сем великом и счастливом пременении: превеликий наш государь Сабакола взошел на Офирский престол.

Уже тому тысяча пятьсот лет миновало, как в Офирской империи ни малейшего бунта и междоусобия не было. Я удивлялся красноречию сего почтенного мужа, и причина сия, распространяся, подняла повод к разговору о строении городов, и он с великою мудростью доказывал, что власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест, или особливые обстоятельства. Книга узаконений их не больше нашего календаря и у всех выучена наизусть, а грамоте тамо все знают. Сия книга начинается тако: чего себе не хочешь, того и другому не желай. А окончивается: за добродетель воздаяния, а за беззаконие казнь. Я, вошед в сие присутствие, нашел тут трех почтенных мужей, заседающих судьями, и других четырех, которые были просители и их советники, как мне о сем вожатый мой судья сказал. Они, учиня мне учтивство своим приветствием, просили у меня позволения их продолжать дело: ибо притесненный не должен ни часу потерять в своем удовольствии. На твердом коромысле возвешенные зрелися весы, в единой из чаш лежала книга с надписью «Закон милосердия», в другой — книга же с надписью «Закон совести». Огромной величины змия, из светлые стали искованныя, облежала вокруг всего седалища при его подножии и, конец хвоста в зеве держаща, изображала вечность. Возвести до дальнейших пределов моея области, — рек я хранителю законов, — се день рождения моего, да ознаменится он в летописях навеки отпущением повсеместным. Да отверзутся темницы, да изыдут преступники и да возвратятся в домы свои, яко заблудшие с истинного пути. Да воздвигнутся, — рек я первому зодчему, — великолепнейшие здания для убежища Мусс, да украсятся подражаниями природы разновидными, и да будут они ненарушимы, яко небесные жительницы, для них же они уготовляются. Да отверзется ныне, — рек я, — рука щедроты, да излиются остатки избытка на немощствующих, сокровища ненужные да возвратятся к их источнику.

Очутившись на Невском проспекте, я кинул взоры вдоль по прямой линии и вместо монастыря, которым он заканчивается, я увидал триумфальную арку, как бы воздвигнутую на развалинах фанатизма. Сударь, — сказал я, — извините любопытство иностранца, который, не зная, должно ли верить глазам своим, осмеливается спросить у вас объяснения стольким чудесам. Откуда же вы явились? — ответил мне старец. Или изучение истории до того поглотило вас, что прошедшее для вас воскресло, а настоящее исчезло из ваших глаз? Тот, кто стоит на страже порядка земного, не есть ли достойнейший представитель Бога, источника порядка во Вселенной? Проходя по городу, я был поражен костюмами жителей. Они соединяли европейское изящество с азиатским величием, и при внимательном рассмотрении я узнал русский кафтан с некоторыми изменениями.

В это время мы находились на Дворцовой площади. Старый флаг вился над черными от ветхости стенами дворца, но вместо двуглавого орла с молниями в когтях я увидел феникса, парящего в облаках и держащего в клюве венец из оливковых ветвей и бессмертника. Как видите, мы изменили герб империи, — сказал мне мой спутник. — Две головы орла, которые обозначали деспотизм и суеверие, были отрублены, и из пролившейся крови вышел феникс свободы и истинной веры. Столпившийся народ в разноцветных одеждах казался с высоты зданий туркестанским ковром, разостланным на площади, но какая-то волшебная сила переливала на нем краски, перерисовывала узоры. Здравствуй, властитель, здравствуй, отец! — громко раздалось в народе, и долго не утихали восклицания, переносясь из уст в уста, как эхо пещер Онарских. Некоторые уверяли, что это воскрес Федор Кузьмич, то есть император Александр Первый, родившийся около трех веков до того. Письмо второе. Наконец, я в центре русского полушария и всемирного просвещения. До сих пор поездка моя была благополучной: мы с быстротой молнии пролетели сквозь Гималайский туннель, но в Каспийском туннеле были остановлены неожиданным препятствием. Теперь слушай и ужасайся! Я сажусь в русский гальваностат! Ужас подумать, что не более двухсот лет, как воздухоплавание у нас вошло во всеобщее употребление, и что лишь победы русских над нами научили нас сему искусству! А всему виною была эта закоснелость, в которой наши поэты еще и теперь находят что-то поэтическое. Конечно, мы, китайцы, ныне ударились в противоположную крайность — в безотчетное подражание иноземцам.

Все у нас на русский манер: и платье, и обычаи, и литература. Одного у нас нет — русской сметливости, но ее приобретем со временем. Усталый от разнообразных впечатлений, испытанных мною в продолжение этого дня, я не дождался ужина, отыскал свой аэростат, на дворе была метель и вьюга, и, несмотря, на огромные отверстия вентиляторов, которые беспрестанно выпускают в воздух огромное количество теплоты, я должен был плотно закутываться в мою стеклянную епанчу. По сему манускрипту можно заключить, что тогда Россия была только частию мира, а не обхватывала обоих полушарий. Судьба нашего отечества, — возразил, улыбаясь, трактирщик, — состоит, кажется, в том, что его никогда не будут понимать иностранцы. Вообще, здесь не любят тех, которые уклоняются от участия в общем магнетизме, в них всегда предполагают какие-нибудь враждебные мысли или порочные наклонности. Скажите, — спросил я, — откуда могли взяться такие люди в русском благословенном царстве? Они большею частью пришельцы из разных стран света. Не знакомые с русским духом, они чужды и любви к русскому просвещению: им бы только нажиться, а Россия богата. Из окон виден огромный водомет, который спасает приморскую часть Петербурга от наводнений.