Второй канал, по которому получают знания, – это жест, когда его совершает тот, кто выше тебя, чтобы явить и показать, что такое власть, практика, опыт. Жест или поза, когда им подражают, суть источники информации; она может восприниматься сразу или требовать времени для усвоения. Как и сегодня, предварительным этапом, первой стадией постижения и познания была «стажировка» – обучение с первых лет жизни управлять упряжкой, действовать серпом, прясть пряжу, а потом руководить домом, поддерживать огонь, сучить шерсть, ковать железо и, наконец, плавать по морю, путешествовать, торговать – под надзором матери, отца, собрата по ремеслу, «мастера». Сегодняшние методы иногда могут отличаться от тогдашних, но принципы остались теми же: подражать жесту – значит мало-помалу учиться заменять совершающего этот жест, усваивать его функцию, его роль. Выше я сказал несколько слов о символическом смысле этих жестов, о связях, которые они создавали между теми, кто совершал их, и теми, кто им подражал. Многие средневековые жесты теперь в немалой степени утратили былое воздействие. Но отдельные примеры нам еще понятны: например, что значит сидеть в большом зале, когда другие стоят, сидеть на кафедре, когда в распоряжении других лишь охапки сена в аудитории университета, сидеть на троне, когда другие стоят на коленях, сидеть во главе стола, когда ты старше или важнее всех. Разве нельзя из этого понять, как ведет себя хозяин, сеньор, профессор? Или же что значит держать в руке палку, инсигнию повелевающей власти, – палку, какой наказывает разгневанный отец, посох главного пастуха или управителя землями, жезл чиновника, исполняющего служебные обязанности, наконец, жезл короля – скипетр. И последний, но очень типично средневековый случай – необходимость заверить решение, для чего требуется наглядный властный жест: наша подпись должна быть автографом, чтобы никто другой не мог ее оспорить. Средневековый человек, не умея подписываться, ставил крест, если был бедняком (однако есть и кресты, начертанные королями), или же рисовал signum, перечеркнутое S перед своим именем или при своем имени, написанном профессиональным писцом; если он обладал какой-то властью, это полное имя состояло из декоративных букв в качестве его «монограммы», к которой он добавлял несколько прямых черточек, если был королем. Но главным было приложить к этому документу оттиск, прилепленный или подвешенный на кожаных шнурках или мотке жил, восковую «печать» со знаком, эмблемой, фигуркой, принадлежащими только автору решения, который публично прикладывал руку к акту и к знаку в свидетельство того, что заверяет их. Бежав в 1194 году от своего противника Ричарда Львиное Сердце, Филипп Август в спешке бросил в реку большую печать и матрицу, по которой ее отливали; королю пришлось заменить ее новой. Естественно, в то время были фальшивые печати, как сегодня – поддельные подписи; но здесь важны властные полномочия, какие предполагает жест, выраженный в графической или в иной форме. Ведь подражание этому жесту означает, что ты умеешь заменять другого, присваивая его власть.

Теперь самые привычные «пути» получения знания, открытые для нас, – это речь, чтение и письмо. Наши современники говорят косноязычно, читают все меньше и меньше, обходясь аннотациями и «мейлами», и уже совсем не пишут, а набивают и передают по факсу, по возможности сокращая фразы и даже слова. Я намерен не вздыхать по этому поводу, а только подчеркнуть, что в средние века ситуация была совсем иной. Носителями знания были Благая весть и Священное писание. Чтение, письмо представляются нам естественным средством общения с другими; но это еще был не общий удел, так что сначала можно поставить вопрос о количестве людей грамотных, то есть тех, кто умеет бегло читать и писать, а потом – о языке, которым они пользуются. Не могу на этом не остановиться. В средневековом обществе сразу же можно увидеть коренной раскол: часть индивидов, но поистине ничтожная, обладает навыками, которые они приобрели в качестве профессиональных, потому что их «сословие» – это знающие люди, и они научились в школах читать и писать, чтобы нести слово Божье. Это почти исключительно клирики; их численность веками оставалась почти неизменной, примерно 20 тысяч на три миллиона англичан в 1450 году; во Франции их доля, несомненно, приближалась к 10 %. Что касается людей из других сословий, то если половина из них умела читать, писало очень незначительное количество; хотя хронист Виллани в 1370 году и говорил, что к таковым принадлежит 70 % флорентийцев, это, вероятно, чистое бахвальство высокомерного горожанина. Согласимся добавить сюда купцов и некоторых особо просвещенных князей, но до 1250 года это, несомненно, и все. Григорий Турский утверждает, что Меровинг Хильперик, не зная букв, якобы придумал другие; и Эйнхард объясняет, что Карл Великий, несмотря на упорные старания, так никогда и не научился держать перо; может быть, это порок далекого VIII века? Но даже в XI веке Капетинг Генрих I еще мог заверять акт крестом. Что тогда говорить о его современниках из сельской местности! В XV веке приходилось делать деревянные факсимиле, которые поливали чернилами, чтобы «кондотьеры» могли подписывать протоколы «смотров» своих наемников; а ведь это были итальянцы, самые передовые люди своего времени.

При разговоре ли, чтении или письме мужчины и женщины тех времен сталкивались с языковой проблемой выражения мыслей. Я на миг остановлюсь на этом очень обширном вопросе. Языком власти, закона и веры была латынь, даже там, где не ступала нога римского солдата или магистрата, а к таким землям относилось больше половины христианской Европы. Можно допустить, что на юге континента, скажем, ниже линии Луара – Дунай, выродившаяся и искаженная латынь, с испорченными оборотами и ударениями, все-таки могла стать основой местного наречия, открывающего двери и уши священному языку, но этого невозможно допустить в отношении «варварских» территорий – франкских, саксонских, скандинавских и далее славянских. Впрочем, даже там, где «позднюю латынь» еще смутно понимали, иберийская латынь отличалась от галло-римской, а также от заальпийской. Но клирики из окружения Карла Великого, происходившие из разных стран, занялись очисткой святой латыни; преуспев в этом, они создали восхитительный язык, но сделали эту «чистую» латынь абсолютно недоступной на слух для обычных людей, как в городе, где некая «элита», возможно, кое-как ее воспринимала, так и в деревне, где кюре с амвона должен был наскоро переводить ее на народный язык, чтобы его поняли. Эта задача, сравнительно простая для «латинских» земель, становилась бесконечно трудной, когда с «обтесанной» каролингской латыни надо было переходить на пиктский, бретонский или саксонский. В период между 800 и 950-и годами от Северной до Южной Европы в сферу повседневного общения вернулось местное наречие, а торжествующая латынь стала уже языком одних ученых. Возникает вопрос: имели ли в такой ситуации кодекс, хроника, поэма или роман, написанные по-латыни с IV по XIII век, хоть малейший шанс быть замеченными или понятыми простонародьем – конечно, простонародьем того времени, но и нашим, ведь, например, во Франции учат (или учили!) детей, что в литературе средних веков до Жуанвиля или Вийона не было ничего, кроме трех фраз из Страсбургской клятвы 842 года, «кантилены» начала XI века в честь одной святой женщины, а также «Песни о Роланде», написанной чуть позже. Поскольку все остальное, и еще долгое время, писалось на латыни, его просто не существовало – это не читается, non legitur. Но если ты составлял торговый договор, измерял поле, заказывал орудие труда или даже произносил приговор, нужно было, чтобы тебя поняли; поэтому в текстах, где надо было избежать спорных моментов, ошибок, обмана, потребовал себе места разговорный язык. С конца XI века в латинский текст проникают имена, слова, формулировки на простонародном языке; в Каталонии, в Провансе, в Оверни и, разумеется, в Италии это было делом легким; севернее в XII веке писцы еще колебались и после простонародного слова писали gallice, quo vulgo dicitur (галльское, как говорится в народе). Так что вскоре они, упрощая себе жизнь, на простонародном наречии стали писать целые тексты – на англо-нормандском, на языке «ойль», на пикардийском, на лотарингском, а в землях языка «ок» использовали пуатевинский, гасконский, тулузский, провансальский. Поначалу эти записи предназначались для горожан, которым они требовались в повседневной жизни, или для аристократии, желавшей слышать похвалу своим подвигам, достойным подражания. После 1240-1250-х годов порог будет пройден повсюду. И если мы не можем слышать голоса, то по меньшей мере можем читать тексты.