Когда мы с Анной были совсем маленькими, папа посадил у нашего домика березовый саженец, тоненький, как ивовый прутик. Дерево, посаженное в лесу. Он сказал, что оно вырастет вместе с нами, станет высоким вместе с нами. Но тогда, когда оно еще не выросло выше крыши, слуховое окошко над моей кроватью было прямоугольником чистой голубизны. Я любила лежать, глядя в него на открытое небо, на пролетающих с ветром чаек. После смерти Конрада я молилась этому небу – не о прощении, а о наставлении, как мне жить дальше, как оставить прошлое позади. К тому времени кончики березовых ветвей уже появились в углу окошка – острые черточки, тычущие в небо. Год за годом, сантиметр за сантиметром буйная грива березы заполняла раму, пока не загородила все небо за окном. Я молилась об ответах, о ясности стекла. Но течение времени принесло лишь спутанные заросли ветвей, символизирующие мою неспособность исцелиться.

«Это окно», – сказал Джонас в тот далекий день у ручья. И я ответила: «Я знаю».

Вчера ночью я смотрела на него через стол, полный людей, и его глаза темнели в пламени свечи. Он смотрел на меня в ответ. Никто из нас не отвел взгляда. Наконец его губы изогнулись в той ироничной улыбке, полной облегчения, сожаления, насмешки над абсурдом происходящего, печалью перед неизбежным. Нам было предназначено быть вместе. Брак, дети – ничто не изменило эту глубинную истину. Если бы я могла отменить все, что сделала, я бы так и поступила. Каждое неправильное решение на распутье. Каждый ужасный выбор, который отдалил меня от него. Каждый ужасный выбор, который отдалил меня от Питера. Не только то, что я трахнула Джонаса вчера, что мы сделали сегодня, о чем я не могу перестать думать и что хочу сделать завтра, но и то, что касается Конрада, тот день, тот солнечный шквалистый день, когда ветер сменил направление. Правду, которую я скрыла от Питера. Ложь, которую внесла в наш брак. Я вспоминаю Розмари, ее чопорную гостиную, сочный пирог, гнев в ее глазах. То, как она поблагодарила меня за то, что я спасла ее. Я никогда не благодарила Джонаса за то, что он спас меня. Только винила его. Винила себя. Держала Питера на расстоянии вытянутой руки, наказывая за свой грех. Всю свою жизнь построила на линии разлома. Если бы я рассказала Питеру о Конраде, о том дне на лодке, я знаю, он бы меня простил. Поэтому я ему и не рассказывала. Не хотела быть прощенной.

И тот выбор, который Джонас просит меня сделать сейчас. Бросить моего замечательного мужа. Причинить боль моим детям. Питер не мстительный человек: что бы ни случилось, он никогда не отберет у меня детей, не разрушит мои с ними отношения. Он слишком всех нас любит. У него есть внутренний стержень. Его сила духа удерживает меня на орбите, когда я спотыкаюсь. Я влюблена в Джонаса. Всегда была. Не могу жить без него, не могу отказаться от него сейчас, после того как ждала столь долго. Но я влюблена и в Питера. У меня два выбора. Один я не могу сделать. Второго не заслуживаю.

Я поднимаюсь с кровати. Мне нужны горячий душ и побольше ибупрофена. У меня ноет все тело. Голова болит от мыслей, идущих по кругу. Отпустить означает все потерять или, наоборот, обрести все, чего у тебя никогда не было? Я заворачиваюсь в полотенце. Нужно пойти к Диксону. Побыть с Питером, с детьми.

Дойдя до бани, я включаю в душе воду, чтобы она нагрелась, потом иду на поиски таблеток. Роюсь в мамином глубоком, захламленном шкафчике. Моя рука задевает какой-то предмет, и я достаю его, уже зная, что это. Старый тампон Анны. Никто больше никогда не пользовался этой маркой. Пластиковая обертка пожелтела, но аппликатор внутри сохранил свой розовый цвет. Я вспоминаю Конрада, заглядывающего в окно, свои широко раздвинутые ноги, покатившийся по полу тампон. В тот день я познакомилась с Джонасом. И вспоминаю Анну, которая всегда кричала на меня за то, что я трогаю ее вещи, – но в то же время именно мне она рассказала, что потеряла девственность. Какой печальной и испуганной она была в те последние месяцы. Я вспоминаю, как Питер обнимал меня и крепко держал каждый день, когда у меня начинали литься слезы. Иду в душ и встаю под бьющую струю горячей воды, надеясь, что она заглушит мои утробные звериные рыдания, мою боль, как от посоленной раны, и умоляя воду очистить меня, выжечь мое прошлое. Зная, что выбор может быть лишь один.

18:45

Мы поднимаемся по крутой дороге от нашего дома и останавливаемся у треугольника на повороте подождать маму.

– Не ждите меня! – кричит она на полпути вверх по склону.

Но мы ждем. Я босиком, в льняном платье, с соломенной сумкой, куда сунула свои шлепанцы и фонарики на обратную дорогу, пытаюсь держать свое волнение в узде. Мэдди убежала вперед по проселочной дороге – ей нравится быть первой, – и Финн помчался за ней. Я наблюдаю за медленным подъемом мамы. Ее колени уже не те, что были. Она в своих обычных старых джинсах, излишне коротких и широких, и в хлопковой индийской рубашке, которая, как ей нравится говорить, прикрывает ее сзади. Пруд служит отличным задним планом ее восхождения: голубая, как стекло, линия горизонта на линии пояса, за узором из деревьев. Я притворяюсь, что слушаю, как Джек убеждает Питера, что нам нужно приобрести постоянный пропуск на пляж Уайт-Крест. Волны там лучше, и он стоит всего тридцать долларов для местных.

– Посмотрим, – отвечает Питер.

Я хлопаю себя по лодыжкам. Мошка жрет меня заживо.

Мне на руку садится слепень. Складывает пятнистые крылья. Слепни медлительнее мошки – они больше, и их легче убить, но кусают они в десять раз больнее. Я прихлопываю его. Убиваю. Смотрю, как он падает на землю и дергается, пока не умирает.

– У кого спрей от насекомых?

Питер лезет в холщовую сумку.

– А вот и я, – объявляет мама. – Мошка вернулась. Рада, что ты решила пойти с нами, Элинор, – говорит она. – Только жаль, что ты не забрала волосы назад. Ты гораздо симпатичнее, когда они не лезут тебе в лицо.

Мы подходим к дому Гюнтеров, когда мама останавливается. Злобные немецкие овчарки Гюнтеров давно мертвы. Как и сами Гюнтеры. Я не знакома с семьей, которая купила их дом. Однако все еще немного нервничаю в ожидании заливистого лая, рычания, слюны, оскаленных клыков каждый раз, как приближаюсь к их белому деревянному забору, который теперь наполовину сгнил, поглощенный темными зарослями вместе со всем остальным.

– Блин! – восклицает мама. – Красный лук.

– Джек сбегает, – говорит Питер. – Это займет всего пять минут.

– Почему я всегда должен исполнять поручения? – ворчит Джек. – Почему нельзя послать Мэдди или Финна?

Я вижу, как мышцы на лице Питера напрягаются, оттого что он стискивает зубы.

– Потому что ты пытаешься загладить свое сегодняшнее отвратительное поведение по отношению к твоей святой матери.

– Я же уже извинился.

– Все нормально. Я схожу, – говорю я и поворачиваю назад прежде, чем Питер успевает возразить. Я знаю, что каждая сраная семья несчастлива по-своему. Но сейчас, всего на несколько часов, мне нужна счастливая семья. Пока я не выберусь на безопасный берег, мне нужно держаться за эту правду, как за спасательный круг. Не отпускать.