Я встаю, отряхиваю юбку сзади и иду к могиле Конрада. На ней всего несколько чахлых травинок. Анна бы порадовалась. Надгробие совсем простое. Всего лишь имя и даты: 1964–1983. Ему было всего восемнадцать, когда он погиб. Глупый мальчишка, который грезил о том, чтобы стать Халком Хоганом, любил маму сильнее, чем она его, и желал отцовского одобрения. Как бы он обрадовался, если бы мог видеть, в какое отчаяние пришел Лео, как разваливался на куски после его смерти, тогда бы он понял, что отец по-настоящему любил его. Я пытаюсь представить, как Конрад подтягивается на двери в своей комнате, ругается с Анной, читает комиксы на ступеньках своего домика, его уродливый махровый халат. Что угодно. Но вижу только его лицо, белое от ужаса, умоляющее, в тот момент, когда Джонас сел рядом со мной в лодке и остановил мою руку. Внезапное осознание в его глазах перед тем, как волны засосали его под воду. Я вспоминаю каждый выбор, который сделала, а потом провела свою жизнь, прячась от последствий. Выбор, который мы с Джонасом сделали в тот ветреный день. Выбор, который сделала, когда решила сохранить секрет Конрада в тайне от мамы: если бы у меня тогда хватило смелости рассказать ей – позволить ее жизни разрушиться вместо моей, – Конрад все еще был бы жив. Не только его мечты погибли. Глупые, глупые дети. Конрад все разрушил. Джонас все разрушил. Я все разрушила.

Я ложусь на могилу Конрада, приближаю губы к земле и, хотя знаю, что он никогда меня не услышит, разговариваю с ним. «Ты этого не заслужил. Ты совершил ужасный поступок, – говорю я. – Но я сделала еще хуже». Я рассказываю ему о том, какую цену заплатила, надеясь, что она мне зачтется, хотя понимаю, что бремя тайны – ничто по сравнению с бременем земли над ним. Рассказываю ему о Питере, о детях. И впервые за почти тридцать пять лет плачу о нем.

Питер сидит, сгорбившись, в баре отеля и пьет что-то янтарное со льдом. Я с порога вижу, что у него был тяжелый день. Знаю, что он ждет, когда я вернусь, чтобы рассказать мне об этом и облегчить душу. Но все, чего мне хочется, это подняться в номер и заползти под одеяло, прячась от него, от себя. Я пячусь, но тут он поворачивается и видит меня.

– Мемфис – отвратительный городишко, – выдает он, когда я выдвигаю табурет рядом с ним. – И здесь нельзя курить в баре.

– Что ты пьешь? – спрашиваю я, беря его бокал и делая глоток. – Ром? Странный выбор. Все нормально? Устало выглядишь.

– Я весь день разговаривал с мертвыми. Неудивительно, что в городе так плохо с экономикой. Эти люди потеряли волю к действию из-за бедности и насилия. Так трагично. Я брал интервью у школьного учителя, у которого за один этот год были убиты трое учеников. Дети. Как на войне, только еще более бессмысленно. А как твой день?

– Тоже разговаривала с мертвыми.

Питер залпом осушает бокал и делает знак бармену.

– Ходила на кладбище?

– Да.

– И как?

– Странно было видеть его могилу спустя столько лет. – Я вспоминаю надгробие, на котором уже оставило свой след время, и мои слезы, орошающие голую землю. – Мне не сразу удалось ее найти. В моих воспоминаниях он был похоронен на вершине холма. Но на самом деле могила оказалась в низине. Все, что я на самом деле помню, это то, что на кладбище было очень грязно и Анна жаловалась, что у нее завиваются волосы, и отказывалась произносить молитву вместе со всеми.

– Как это на нее похоже.

– Мать Конрада за все время не сказала никому из нас ни слова. Даже маме. А моя сводная сестра Розмари постоянно цеплялась за нее – маленькое бледное призрачное создание.

– Они все еще живут здесь?

– Понятия не имею. Мы никогда их больше не видели. Лео бросил маму через несколько месяцев после смерти Конрада.

– Сколько лет было Розмари?

– Когда Конрад погиб? – Питер кивает. – Лет четырнадцать.

– Вы дружили?

– С Розмари? Конечно нет.

– Почему?

– Она была… Не знаю, как описать. Странной. Не от мира сего, как будто совершенно не понимала социальных сигналов, если ты понимаешь, о чем я. Помню, ей нравилось петь рождественские гимны.

– Попробуй ее найти, если она все еще существует.

– Наверное, переехала много лет назад.

– Может быть, а может и нет.

– В любом случае, это было бы слишком неловко. Позвонить ни с того ни с сего после того, как я столько лет даже не пыталась с ней связаться.

– Лучше поздно, чем никогда. – Питер поднимается с табурета. – Выйду покурить.

– Тебе правда надо бросить.

– Как-нибудь брошу, – отмахивается он. Я смотрю, как он удаляется от меня через лобби и, толкнув вращающуюся дверь, выходит на грязный тротуар.

Два дня назад, 30 июля. Мемфис

Розмари живет в маленьком непримечательном райончике на востоке города. Квартал за кварталом одинаковых одноэтажных домов с аккуратными палисадниками. Но я узнаю ее дом в ту же секунду, как такси подъезжает к нему: на крыльце стоит подставка для зонтов в виде аллигатора с веранды ее матери, его пасть все еще широко раскрыта спустя столько лет. Розмари подходит к двери с маленькой собачкой на руках – спасенной с улицы, рассказывает она мне. У нее бежевые, коротко остриженные волосы. Она преподает историю музыки. А ее муж Эдмунд – квантовую физику. Детей у них нет.

– Моя специальность – барокко, – рассказывает она, когда я прохожу за ней в гостиную. – Есть травяной чай и кофе без кофеина. Кофеин вызывает у меня тревожность.

– Без кофеина отлично.

– Располагайся. Я испекла морковный пирог. – Она уходит на кухню, оставив меня одну в гостиной. Каминная полка заставлена фотографиями в рамках: бесцветная Розмари в мантии и шапочке выпускницы, Розмари с мужем в день свадьбы, маленькая Розмари едет в трамвае с Лео. Но ни единой фотографии Конрада. Я беру серебристую рамку со снимком Розмари вместе с какой-то пожилой парой на круизном лайнере. Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что это Лео. Он обнимает одной рукой женщину, в которой я узнаю ее мать.

– Они снова поженились, – говорит у меня из-за спины Розмари.

– Я не знала.

– Спустя несколько лет после смерти брата. – Она забирает у меня рамку и ставит ее обратно. – Они оба уже умерли.

– Мне очень жаль.

– Ну, это естественный процесс. – Она протягивает мне кусок пирога. – Я добавила яблочный соус вместо сахара. Как Анна?

– Анна тоже умерла. Почти двадцать лет назад. Кстати, завтра годовщина ее смерти.

– Я помню, вы никогда особо не ладили, – говорит Розмари.

Я ощетиниваюсь:

– Она была моей лучшей подругой. Мне не хватает ее каждый божий день.

– Да, жизнь бывает одинокой.

Мы молча сидим рядом, каждая притворяется, что сосредоточена на еде.